Михаэль Пайнкофер
«Тень Тота»
Старая обсерватория, Каир, сентябрь 1883 года
Над домами и улицами Каира от берегов Нила до самых склонов Мокатамских гор застыл небосвод с мерцающими звездами. Голубоватый свет подсвечивал купола минаретов и мечетей, неприступные стены крепости и широкую ленту реки.
Аммон эль-Хаким в задумчивости стоял на террасе старой обсерватории, когда-то построенной халифами для наблюдения за светилами и толкования небесных явлений, глаза его были обращены к сверкающему небу, но звездного сияния они уже не видели. Старика, для которого обсерватория стала домом, называли мокатамским мудрецом. В бесчисленных закоулках и каморках обветшавшей башни скопились знания прошлого. Здесь были собраны книги и свитки, древние пергаменты и всевозможные предметы, якобы обладавшие магическими свойствами. Всю свою жизнь эль-Хаким посвятил разгадке тайн, а жить ему выпало в эпоху, когда человек переступил последнюю черту.
Пришельцы с Севера… Мокатамский мудрец презирал их. Без смирения и почтения вступили они на священную землю, не ощутили священного трепета перед тысячелетним наследием. Пирамиды, храмы, гробницы, сфинксы были для них лишь безжизненными постройками, грудами камней, погребенных под песком и прахом веков. Первыми поправшими славу Египта были римляне. Потом пришли греки. Турки. Французы. Теперь вот англичане. Среди них очень мало тех, кто обладает здравым смыслом и осознает, что Египет не просто мертвое прошлое, что в песках пустыни таится ключ к будущему. И далеко не все, кто это понимает, служат свету.
Аммон эль-Хаким жил во мраке, и не только потому, что утратил зрение. Тьма закралась в его душу, тьма чернее самой черной ночи и темнее самой страшной песчаной бури. Когда глаза мудреца еще видели звезды, ему довелось познать нечто, повергшее его в ужас. Из непроницаемых глубин истории снова поднималась древняя сила. Носители ее стремились разгадать не предназначенные для них тайны. То, что должно навеки остаться за семью печатями, выходило из тени времени. Мир утратил равновесие, скоро наступят хаос и разрушение.
Мокатамский мудрец чуть слышно произносил высеченные на каменной табличке слова. Оригинал был погребен глубоко в песках поблизости от Мемфиса, но его копия, хранимая поколениями мудрецов, находилась у звездочета.
«Египет, о Египет! Придет время, когда боги оставят землю. От твоей религии останутся лишь темные легенды, и потомки не поверят словам, высеченным на камне. Праведники умолкнут и предпочтут тьму свету, никто не будет взирать на небо. Чистые будут осмеяны как глупцы, нечистые будут почитаться за мудрецов. Свирепого назовут мужественным, злодея — благочестивым, а знание о бессмертной душе утратится. И поэтому я, бог Тот, записал тайны богов и укрыл их в надежном месте. Они будут пребывать там до тех пор, пока люди не станут достойными нашего знания. Вступи на тропу ночи, ищущий тайну Луны. Но берегись жаждущий знания того, что подстерегает во тьме…»
Лондон, Ист-Энд, 14 октября 1883 года, полночь
Колокольня, высившаяся над зданием парламента и Вестминстерским мостом, возвестила об окончании старого и начале нового дня. Но звон считавшегося в стране символом величия большого колокола, прозванного лондонцами Биг-Беном, не достигал Ист-Энда с его лабиринтом узких улиц, покрытых мусором и вековой грязью. Тем более что мрачные кирпичные стены доходных домов были здесь слишком высоки и слишком громкий шум даже в этот поздний час еще доносился из пивных и задних дворов. Фальшивое бренчание расстроенного пианино сопровождалось дребезжащей гармошкой, глухим пьяным гомоном и визгливым смехом уличных женщин.
Размытый грязно-желтый свет из окон баров и таверн расползался по улицам, заполненным липким густым туманом, смешанным с едким дымом из каминов и угольных печей. Иногда скудный свет газового фонаря выхватывал из мрака оборванных, унылых людей в подворотнях домов и подъездах. В Уайтчепеле бездомных сирот, нищих и пьяных было больше, чем в других районах города. Здесь царили отчаяние и голод. Немало мужчин, чтобы не оказаться с семьями в одном из печально известных государственных работных домов, преступали закон. В Ист-Энде дерзко хозяйничали преступные банды, и на темных смрадных улицах ощущалось присутствие не только крыс, но и тех, кто был готов убить за несколько шиллингов или кусок хлеба.
Женщины боялись работных домов не меньше мужчин, они тоже делали все, чтобы не попасть туда, даже если в ежедневной борьбе за выживание приходилось выставлять на продажу свое тело. Те, кого природа одарила красотой и кто мог позволить себе красивые наряды, искали клиентов у Ковент-Гардена и в театральном районе, где господа за ночь иногда платили по флорину, а то и больше. В Уайтчепеле же такого рода особы, часто больные душой и телом, оказывали услуги за пару пенсов, нередко в темных проходных дворах или прямо на грязном тротуаре.
Грейс Браун прокляла день, когда приехала в большой город. Три года назад ее мужа, пойманного на краже трех апельсинов, отправили на каторжные работы; из-за этого она потеряла место на фабрике; потом ее выгнали на улицу из убогой комнатенки, за которую она не могла больше платить; потом из страха перед работным домом она начала продавать свое тело; наконец, нож скупого клиента оставил шрам на ее лице. Только в одном Грейс Браун выигрывала у конкуренток, стоявших вдоль улицы Фурнье и приподнимавших юбки, дабы не оставалось никаких сомнений относительно характера предлагаемых ими услуг: рыжие волосы выделялись на сером фоне, как сигнальный фонарь, и привлекали внимание клиентов. Бывали ночи, когда этот дар природы спасал Грейс от ночлега в сточных канавах. В эту ночь он стал для нее роковым…
Мокрый от дождя асфальт Хоуптаун-стрит блестел в свете фонарей. Изредка по Бриклейн проезжали телеги-развалюхи и колымаги, которые тащили тощие ослы, на облучке сидели осунувшиеся, бледные, изможденные рыночные зазывалы, зарабатывавшие себе на хлеб скупкой овощей и фруктов на рынках у Ковент-Гардена и Биллингсгейт и перепродажей их на пару пенсов подороже в другом месте. Здесь же сновали угольщики и их грязные собратья дворники, опорожнявшие мусорные баки возле особняков, и, конечно, крысоловы, для кого работы хватало в любой части города.
Грейс Браун заговаривала то с одним, то с другим, но в ответ слышала только презрительный грубый смех. Никто не хотел с ней позабавиться, отчаяние усиливалось. Вдруг из дыма и тумана вынырнул экипаж, внушительный на вид, красивый, но почему-то жутковатый. Он был запряжен четверкой черных лошадей в посеребренной упряжи, что могли позволить себе только аристократы. К безграничному удивлению Грейс Браун, когда роскошный экипаж поравнялся с ней, лошади остановились.
