— Все занято, — объявил он. — Почему вы никого к нам не прислали, чтобы занять места заранее?
— Я решил ехать в последнюю минуту, к тому же со мной путешествует жена Патрокла...
— Остается только вторая официальная каюта. Она пока не занята. Если префект или кто-то из властей не появится в последний момент, чтобы занять ее, то она — ваша.
— Спасибо, Терций. Я рассчитываю на тебя. А теперь мне нужно кое-что купить.
Галл направился к магазинчикам, расположенным поодаль, и вошел в ювелирную лавку, где продавали также ножи, дорожные сумки, предметы туалета и игрушки для детей.
— Приветствую, — входя, бросил бывший офицер-легионер. — Я хотел бы купить браслет для раба.
Лавочник, маленький круглый человек с лысым черепом, с пальцами, унизанными кольцами, с лупой ювелира, висевшей на замусоленном шнурке у него на шее, поднялся с табурета, на котором сидел. У него были такие короткие ноги, что, встав, он не стал выше, чем когда сидел. Он полуобернулся к шкафу с ящиками, стоявшему позади него, около стены, и спросил:
— Какого роста ваш раб? Это мужчина или женщина?
— Это очень молодая девушка, — сказал Сулла.
Человек наполовину вытащил ящик, и галл увидел ряды браслетов из меди, которые надевались рабам на щиколотку.
— Не надо из меди, — решил бывший офицер, подкрепив решение отрицательным движением головы.
— Они недорогие, — сказал лысый продавец, который подумал, что его клиент считает цену слишком высокой. — Я могу продать вам вот этот за два сестерция семьдесят... Эти, из бронзы, не намного дешевле, но медные выглядят все-таки лучше, если речь идет о домашней служанке. Конечно, — добавил он с брезгливой миной, — если это для того, кто работает в поле или хлеву...
Все эти местные аборигены, с их хлебом и скотом, которые они поставляют в самые отдаленные провинции Италии, были богаты, как Крезы, но скупее один другого.
— Из золота! — коротко скомандовал Сулла, вынимая изо рта веточку калины.
Маленький человечек на коротких ножках смотрел теперь на него круглыми глазами:
— Из золота?
Браслет на щиколотку и без того много весил, а из золота... Стоимость выливалась в кругленькую сумму. И это для рабыни-то!
— Поторопись, — отрезал Сулла. — Я отплываю на барже в одиннадцать часов.
Человечек быстренько вынул ящичек из ячейки, закрытой на ключ, где хранились браслеты из драгоценного металла, и положил его на прилавок, отделявший его от покупателя. В ящичке лежало около двадцати серебряных и полдюжины золотых браслетов.
— Золотых изделий, конечно, меньше, — извинился он, заискивающе улыбаясь.
Он видел, как Сулла вынул из своей туники пачку деревянных дощечек, помеченных восковой печатью Вьеннского банка аллоброгов[21].
Палец галла указал на самый тяжелый из золотых браслетов.
— Вот этот подойдет, — сказал он. — Сколько?
Человечек положил браслет на свои весы.
— Посмотрите, господин! — сказал он. — Более шести унций...
Он бросил взгляд на дощечки, на которых его клиент собирался написать стоимость покупки, приготовив маленький стиль, висевший у него на шнурке.
— Тысяча шестьсот восемьдесят сестерциев, — назвал он сумму с некоторым беспокойством.
Он ожидал, что фермер будет торговаться, и даже подумал, что можно будет продать браслет за тысячу пятьсот, но стиль Суллы быстро написал названную сумму романскими цифрами. Продавец зажег маленькую масляную лампу, чтобы немного размягчить воск, куда Сулла приложил перстень со своей личной печатью: меч, переплетенный с числом «двадцать один». Ровно двадцать один год он провел в армии, с восемнадцати и до тридцати девяти лет, когда он ушел в отставку и купил имение. После чего Сулла приказал, что браслет должен быть доставлен на ферму офицера-ветерана Суллы, которая расположена по дороге из Вьенны в Рутиум, и протянул свой чек ювелиру, который уже узнал печать самого большого банка города Вьенны. Этот город, который был основан задолго до Лугдунума, должен был бы вместо него быть первой столицей романской Галлии, если бы вьеннцы, что им, впрочем, было свойственно, не сваляли дурака: неожиданно атаковали арьергард армии Цезаря, которая удалялась дальше на север по долине Роны после остановки у них в городе. Тогда горожане встретили ее с поклонами и вручили на подносе ключи от Вьенны. После случившегося разъяренный Цезарь вернулся назад и жестоко наказал вьеннцев, обезглавив всю местную власть. Свой лагерь, впоследствии ставший Лугдунумом, он конечно же разбил в пятидесяти километрах выше по течению, в излучине Роны, где в те времена не было никакого поселения.
Ювелир убрал чек в свой ящик-кассу, почтительно склонил голову и в свою очередь спросил, взяв стиль и приготовившись писать на табличке:
— Что прикажете выгравировать, господин?
— Ты выгравируешь: «Я — Хэдунна, я принадлежу Сулле, офицеру-легионеру, который дорожит мной»...
Торговец посмотрел на своего клиента:
— Это... это немного длинно, господин. Это может не поместиться, или придется писать маленькими буквами... — Он нахмурил лоб и предложил: — «Хэдунна принадлежит офицеру Сулле, который ее любит»... Так подойдет?
Удивленный, Сулла задумался на мгновение. Будет ли он любить ее, эту девчушку, которая отдалась ему этой ночью с выражением страдания на лице, а потом, на заре, когда он опять взял ее, со стоном удовольствия?
Продавец с глупой улыбкой на лице ждал ответа клиента. Послышался звон колокола, предупреждавшего о подходе баржи компании «Родания».
— Подойдет, — сказал Сулла.
Как только дверь каюты за ними закрылась, Манчиния бросилась в объятия Суллы.
— Наконец-то, — прошептала она, прижимаясь своей красивой грудью к галлу и приблизив к его губам свой рот с безупречно белыми зубами, источавший восхитительный аромат. — Она опустила веки, обрамленные длинными черными ресницами, взгляд ее затуманился. — Я умираю от любви, Сулла. У меня были только служанки последние месяцы... Я мечтала о тебе все ночи, вспоминала твой запах. Представляла, как ты, пахнущий потом, овладеваешь мной на поле, во время жатвы... — Ее рука опустилась в низ живота Суллы. И встретила там полное спокойствие. — Ну и ну! — засмеялась она, раздвигая своим острым языком губы своего попутчика. — Вчерашняя малышка опередила меня и все взяла...
Она продолжала целовать его. Сулла не сопротивлялся; тогда она расстегнула платье, обнажая грудь во всем ее великолепии.
— Я очень постараюсь, и если не моя рука, то мой язык разбудит тебя...
Сулла начал возбуждаться, но тут в дверь каюты несколько раз постучали. Манчиния прервала свои ласки.
