Тыкая в каждого тяжелым от перстней указательным пальцем, он назвал по именам некоторых из придворных, чем вызвал гневные тиграм, хотя еще никто не знал, к чему он клонит. А он вещал:
— По случаю радостной вести надлежит преподнести счастливому отцу, обретшему дочь свою, полагающееся по обычаю «суюнчи» — святой дар. И надлежит ознаменовать радость подвигами оружия. Вот вы, господин Мир Патта-бек. Вы возглавите отряд газиев и отправитесь в Гиссар, и да трепещут неверные! А вы, Искандер-бек— вы же, сын мученика диванбеги, злодейски казненного революционерами, вы горите жаждой мести! А вы, Кумырбек, вваших жилах афганская кровь, и вы, конечно, не допустите, чтобы ваша родная мать терпела от большевистских властей Бухары. А вы, господин Джахангир-инак, старейший и почтеннейший, пусть ваша мудрость руководит вами в походе...
Закашлявшись совсем жалко, важный, надутый старик фыркнул:
— Эй ты, Абду Хафиз, ты, Начальник Дверей, пусть я уеду. А с кем их высочество будет играть в шахматы? А?
— А вы, Джахангир-инак, забыть изволили, что пророк сказал про непотребство шахматной игры: «Игра сия хуже касания свиньи». Вы поедете! Недаром ваше имя Покоритель вселенной! Еще поедут...
Он называл новые в новые имена царедворцев, которым надлежит переправиться на территорию советской Бухары иначинать войну тайную и явную.
Здесь, вкурынышхане, собрались те, кто именовал себя Бухарским центром, представители стопятидесятитысячной туркестано-бухарской эмиграции: помещики, арбабы, беки, коммерсанты-миллионеры, банкиры, высшие бухарские чиновники, муллы, ишаны, бежавшие от гнева революционного народа. Многие из них привезли с собой полные мешки золота, целые караваны имущества — товары — все, что успели награбить у народа. Пригнали табуны коней, стотысячные отары овец. Эти эмигранты купили земельные угодья, водные источники. Они жили припеваючи, потому что на них работали тысячи вовлеченных в эмиграцию, обманутых простых людей, впавших на чужбине в ужасную нищету и вынужденных пойти к своим же баям в батраки и пастухи. Сами же бухарские баи и чиновники, особенно придворные, жили в довольстве, на покое и меньше всего жаждали испытать тревоги военного времени. В курынышхане поднялся шум. Все в один голос кричали:
— Не поеду!
С улыбкой на губах под тонкими усиками Сеид Алимхан равнодушно разглядывал собрание. Черными жуками перекатывались в щелках меж припухлых век зрачки, застывая на месте на доли секунды, когда взгляд его цеплялся за то или иное лицо. Нервозные возгласы стихли. Эмир меньше всего собирался спорить. Он заговорил, и слова его будто застревали в гортани:
— Принижение ислама... тяжелые времена... бухарцы не падают духом… духовенство «Мохакама-и-шариа» не сломано… господин Мухаммед Шариф Садр проживает тихо... однако проповедует в глубокой тайне... спасение вединении исламского таинства, чтобы в благородной Бухаре халифом навеки утвердились мы — законный государь.
Последние слова Сеид Алимхан произнес с подчеркнутой скромностью — едва слышно. Все поспешили встать и поклониться.
Занимавший до революции высший пост казикалана Бухары Муххамед Шарнф Садр, имевший огромный авторитет среди мусульманского духовенства, и сейчас проживал в Бухаре. Всесильный в прошлом вельможа, изнеженный любитель ковров, любящий умащать бороду духами Запада и Востока, он теперь вел аскетический образ жизни. Недавно в письме, тайно доставленном через границу в Кала-и-Фатту, он объявилсебя мюридом муллы Ибадуллы Муфти, вшивого, вечно немытого, с запасом гнилья дервиша.
Да, требуется проявить всю изворотливость ума. Видно, надвигается нечто, если столпы религии падают ниц перед нищими. Эмир тянул:
— Стоят прочно столпы ислама… а еще пишут из Бухары… Мулла Абдурасул Закун… преданный нам человек... все идет согласно предопределению... любовь к своему халифу, то есть к нам, увеличивается...
Все вытянули шеи да так и замерли. Имя Абдурасула Закуна знал здесь каждый. Русское прозвище «закон» получил он потому, что славился умением толковать законы, и как законовед пользовался авторитетом и в Казани, и в Уфе, и в Ташкенте. Никого он не боялся и осмеливался вступать в споры даже с советскими властями.
Неспроста эмир помянул Мухаммеда Шарифа Садра и Абдурасула Закуна. Оба не уехали после революции из Бухары. Оба молятся во славу ислама, и их не трогают. Разве не ясно, что взроптавшие и отказавшиеся поехать в Бухару придворные — ничтожные трусы?! Улыбка эмира стала зловещей. Многих пробрала дрожь, хоть в курыныше было не холодно. Тут вспомнилось: эмир запрятывал в Кала-и-Фатту знатных провинившихся в зинхану — кладовуюдля конской сбруи при конюшне, так же, как он это делал в Бухаре. Иногда, когда ему делалось скучно, он заставлял наказанных придворных чистить при себе коней, убирать навоз.
И уже невольно кто-то произнес вслух довольно-таки язвительно: «Шакалы есть шакалы, даже если и ходят в визирях. На порванную львиную шкуру заплатки из лисьей шубы ставят». Многие расстроенно вздыхали. Известно ведь, что придворных должностей в Кала-и-Фатту с просяное зернышко, а жаждущих и алчущих управлять делами эмира — свора. Уже поднявшись, эмир вспомнил:
— Да, да... Фоника-Моника-он... наша дочь... царская то есть. У нее должна быть книга... коран, подписанная нашей рукой... драгоценная книга... Если есть, значит, наша дочь... принцесса вроде... выяснить... доложить...
Начальник Дверей склонился к его уху:
— Бухарские муллобачи призваны в покои Бош-Хатын.
— Что? Кто? Почему?.. Почему туда?.. Почему не сюда?..
Зубами вытащит динарий из навоза.
Латинское изречение
О цветочек ароматный,
ты нуждаешься в защите от солнца.
Ох, где только вырос этот цветок!
Самарканди
В те дни маленькая, заросшая волосами, грязью, не видящая света зверушка в своем зловонном хлеву и не знала, что ее имя склоняется на все лады в великолепной, с розовыми колоннами карарского мрамора парижской гостиной, среди лощеных господ и дам…Да и кто мог представить, что кучка глинобитных хижин, селение зарафшанских углежогов Чуян-тепа способно привлечь в далекой Европе внимание политиков и дельцов, которые пытаются вершить судьбы мира...
