Сквозь сетку волос, падавших на глаза, Моника видела сейчас и тетушку Зухру.
По велению ишана она тоже пришла в михманхану и, сжавшись в комок и прикрывая полой накинутого на голову камзола своё румяное лицо, скромно сидела у самого порога. В сердце Моники не шевельнулось ничего при виде приемной матери.
Вспомнилось почему-то лишь одно: с какой злостью Зухра-апа всегда драла ее волосы большущей гребенкой из зеленоватого тутового дерева. И еще вспомнила звучавшие над ухом слова: «Рыжие, красные! Выдрать бы их совсем!» Тетушка Зухра ненавидела золотистые волосы Моники, считала их противоестественными. Молчание в михманхане тянулось так долго, что солнечные радужные блики успели перебраться через постель ишана, перекинуться на лохмотья Моники-ой, коснуться тепло и нежно ее подбородка и осветить копну волос.
Приподняв голову, старец испуганно, изумленно таращил на Монику-ой глаза. У него отвисла челюсть. Маленькая радуга — отблеск от оконного стекла — окружала голову девушки сказочным венцом. Куда делись грязь и короста? Космы раздвинулись и на ишана смотрели вспыхнувшие звездами голубые глаза...
Откуда у ишана и силы взялись. Он громко сказал:
— Принцесса! Истинно принцесса!
Он замети сидящую у дверей Зухру и противным старческим голосом заверещал:
— Дрянь!.. И ты посмела! До чего ее высочество, царскую дочь, довела! Сгори твой отец в могиле! Умыть! Приодеть! А не то!... Помереть твоей душе живой!
Все онемели. Ишан не говорил членораздельно уже больше месяца. Старейшины согласно закивали бородами и зашептали:
— Иншалла! Чудо! Ангелы написали на голове ее, что счастье ещё придет к ней!
Ничего не понимающая, позеленевшая от ужаса тетушка Зухра ползком подобралась по паласу к Монике, бормоча: «Я не знала, я не знала!» — и потащила ее из михманханы. Мгновение радуга не отставала от головы девушки. Казалось, что цветастые лучи солнца не могут отцепиться от раскосматившихся волос. Ишан сел на постели и, судорожно хватая ртом воздух, глядел вслед.
С мимбара говорят о рае,
райских кушаньях, гуриях, вопят,
лжет, преследуя свои цели.
Хосров Дехлави
Он давился своей собственной
отравленной слюной.
Самарканди
В полумраке серел приземистый купол, походивший на спину раздутой, прижавшейся к земле жабы. Красным глазком чуть теплился огонек.
Чалма богомольца цеплялась за шершавые кирпичи низкого потолка. Скинувкавуши, он осторожно нащупывал подошвами босых ног выбоины в полу и острые ребра кирпичей, холодных, осклизлых, пока не ступал на жесткий войлок.
Чья-то невидимая рука дергала, полу халата, принуждая протискиваться между молящимися. Лица их с трудом угадывались в темноте заброшенного склепа, почему-то провозглашенного повелением эмира святыней — мазаром Хызра Пайгамбара,
Вольно святому избирать местом упокоения еще худшую нору, но почему сподвижникам его высочества Сеида Мир Алимхана, эмира бухарского, приходится вдобавок к мукам и бедам изгнания еще терпеть грязь и сырость этой норы с отвратительными не то пауками, не то скорпионами ежесекундно ожидая острого ожога укуса. А снаружи, совсем близко, за журчащим арыком и грядками ароматических трав, приветливо светились двери и окна дворца Калаи-Фатту, с его утопающими в коврах михманханами, вмещающими каждая в десять раз больше придворных и гостей, нежели эта, быть может, священная, но заплесневевшая могила.
Господин эмир, на то и эмир, пусть свергнутый со своего трона, чтобы не забиваться в крысиную нору. Однако лучше помалкивать. Когда лисица лает на свое жилище, она покрывается коростой. Да и очень тонок слух у муллы Ибадуллы. Раз он хочет и считает удобным устраивать вечерние моления в сырой, промозглой дыре — с ним не поспоришь.
Мулла Ибадулла Муфти — духовный наставник, мюршид. Его Сеид Алимхан почитает своим учителем и слушается беспрекословно; «Досточтимый мулла Ибадулла молился за нас!», «Преподобный учитель изволил указать нам», «Мулла Ибадулла получил откровение через ангелов», «Поминайте имя муллы Ибадуллы с молитвой и покорностью», «Сам ишан Хаджи Ахрар собственноручно написал «хат-й-иршод» - особый приказ о его назначении личным секретарем».
Такие слова слышат от Сеида Алимхана его приверженцы днем и ночью, и на пиру, и на государственном совете. Ни один вопрос не решается без муллы Ибадуллы Муфти. И все знают: раз сказал мулла Ибадулла, так тому и быть.
Но самое поразительное, что мулла Ибадулла Муфти, чья неизреченная мудрость руководит поступками эмира Сеида Алимхана, остается для многих в Кала-и-Фатту личностью темной, неясной, по меньшей мере загадочной. Мало кто может похвастаться, что удостоился чести встречаться и беседовать с «вместилищем божеских откровений» и «казной мусульманской мудрости». Откуда он явился в Кала-и-Фатту? Кто его отец и мать? Никто точно не знает.
Известно, что мулла Ибадулла Муфти на самом деле живет в тайных покоях дворца, слышит все, что говорят в михманханах, и возносит молитвы к престолу Аллаха. Все хвастают, что лично удостаивались его благосклонности. Иначе и не скажешь, если любой обитатель Кала-и-Фатту утверждает то же самое. Зависть может загрызть человека. Одно достоверно: мулла Ибадулла Муфти появляется на людях только здесь, в склепе Хызра Пайгамбара. Вернее, не он сам, а его голос. В темноте разве различишь лицо говорящего, если он к тому же не говорит, а гундосит, глаза прячет под чалмой размерами с купол Гур-Эмира, и все поворачивается к молящимся спиной.
Еще эмир не провозгласил разрешающую фатиху, а мулла Ибадулла загудел глухо и невнятно. Впрочем, богомольцы особенно и не вслушивались. Обычно Муфти начинает с молитвы или благочестивого хадиса, нудного, наивного, не говорящего ничего ни уму ни сердцу придворных, людей, житейски многоопытных, обращающихся к молитвам и вообще к исламской вере не слишком поспешно. Но сейчас в склепе, в темноте, речь муллы Ибадуллы звучала тревожно. Беспокойство завладело собранием. Все поняли — наступил час решений. Одни давно ждали этого часа, многие годы. Другие в душе надеялись, что этот час вообще не наступит и не нарушит их пусть скучную, но размеренную, спокойную жизнь.
