— Да нет, — пробормотал он. — Это невозможно. Ну-ка разберемся. Этот ребенок явился на свет вчера, если не сегодня. Для Гретхен это слишком поздно, для Христианы рановато. К тому же, если бы она забеременела, я бы об этом знал. И наконец, случись такое, барон бы уж меня не пощадил. Что до прочих возможностей, то они неисповедимы и число их бесконечно. Расследование здесь напрасно. Скорее море расскажет, от какой речушки происходит та или иная его волна. Как бы то ни было, я не отец этой девчушки. Ну да все равно! А малютка, однако же, прехорошенькая.
И поскольку ребенок плакал, возможно, от голода, Самуил растворил в воде немного сахара, добавил молока и маленькой ложечкой влил в рот младенца несколько капель.
«Самуил Гельб в роли кормилицы! — подумалось ему. — Ах, то-то смеху было бы, если бы кто увидел меня сейчас!»
Он вдруг выпрямился сурово и надменно, словно отвечая на брошенный вызов:
— А что в этом смешного? Некоторые болваны меня принимают за монстра, и все потому, что я настоящий мужчина, мужчина в полном смысле слова, свободный человек, чья воля сильнее любых уз, а ум выше предрассудков толпы. Но все это не мешает мне, видя страдания маленького, слабого, всеми покинутого существа, позаботиться о нем не хуже, чем это сделал бы сам святой Винсент Деполь, и сдается мне, что моя заслуга в этом случае больше, я ведь не рассчитываю выторговать себе райские кущи. Притом, хоть я считаю себя равно способным на добро и зло, совершенно очевидно, что до сей поры я совершил куда больше злых дел, нежели добрых. Виной тому обстоятельства, игра случая. При надобности все могло бы быть и совсем наоборот. Вот и сейчас я снова окажусь принужден совершить то, что люди называют злом, отправив этого младенца в приют.
Бережно положив ребенка на кровать, он спустился вниз, чтобы учинить допрос гостиничной прислуге.
Но, как выяснилось, никто не спрашивал Самуила, и слуги не видели, чтобы кто-либо брал ключ от его комнаты и заходил в нее.
Вернувшись к себе, Самуил вновь погрузился в раздумья:
«Выяснять бесполезно! Слуга, что открыл кому-то мою комнату, уж верно, получил щедрую плату. Или мать ребенка поручила эту комиссию очень дерзкому и ловкому малому. Итак, я ничего не узнаю. А может быть, это дитя Лолотты? Я ведь поссорил ее с Трихтером, а то она совсем некстати пробовала помешать ему пить. Возможно, она теперь сочла справедливым навязать на мою шею своего ребенка. Также не исключено, что какой-нибудь студентик вздумал таким оригинальным способом выразить почтение своему королю, подбросив ему собственное чадо? Ба! Да какая разница? Если дети и рождаются, это отнюдь не причина, чтобы мужчинам не умирать. Даже напротив. Итак, я велю отнести этот эмбрион женщины в приют и вернусь к занятию, от которого меня отвлек его писк».
Ребенок снова заплакал. Самуил дал ему еще попить:
— Спи, малышка, своим первым сном, а мне не мешай уснуть сном последним.
Дитя успокоилось и, по-видимому, действительно задремало.
Самуил посмотрел на него.
«Бедное крохотное созданье! — внезапно подумал он. — В этой головенке прячется ум. Что с ней станется, с этой искоркой жизни, с капелькой, вмещающей в себя океан, с бабочкой-однодневкой, в чьей хрупкой оболочке заключена вечность? Что ее ждет? Гамлет философствовал по поводу черепа, то есть прошлого, смерти, конца. Но насколько больший простор мысли дает судьба новорожденного: здесь философия встает перед загадкой грядущего, жизни, непознанного!
Участь этого ребенка, явившегося в мир, который я собираюсь покинуть, сейчас всецело зависит от меня. Я могу оставить эту девочку на произвол рока, чтобы она, подобно мне самому, стала отверженным безродным существом, сиротой, не знающей ни отца, ни матери. Но я же мог бы вырастить ее, полюбить, спасти. Что, если попробовать? Однако я совсем уже собрался умереть, так стоит ли менять свои намерения?
Ба, о чем речь! Я столь же мало держусь за смерть, как и за жизнь. И потом, из-за чего, собственно, я решил умереть? Из-за того, что здесь мне более нечего делать. Но если я захочу, вот и цель, которой мне не хватает в жизни. Какой еще более важной и всеобъемлющей цели я мог бы пожелать? Дело вовсе не в том, что я изыскиваю повод, лишь бы остаться в живых. Нет, я не позер, который морочит голову даже самому себе. Но я чувствую, что жизнь моя осталась бы незавершенной, мое предназначение самовластного вершителя судеб, соперника Рока не было бы исполнено до конца, а моя Прометеева натура не достигла бы высшей точки своего развития, если бы мне никогда не довелось держать в руках этот воск, податливый и драгоценный, — воспитание, мысль, жизнь ребенка. Какая забава, какая могучая власть! Лепить как вздумается, придавать форму, повинуясь лишь собственному капризу, ваять по прихоти своей мечты эту божественную глину: живую душу!
Что я сделаю из этого младенца? Исчадие погибели, ангела добродетели? Дездемону или леди Макбет? Согласно воспитанию, данному мной, чувствам, что я ей внушу, направлению, которое я придам ее помыслам, она станет детищем тьмы или света, самой невинностью или воплощением порока, существом с крыльями либо с когтями. Я пытался узнать, дочь она мне или нет, но если я ей не отец, что из того — я им стану! Какая разница, является ли она моим чадом по крови, если ей суждено стать созданием моей мысли! Это ведь гораздо заманчивее! Велика ли важность, что поэты и скульпторы прославляют себя, населяя свои книги бесплотными тенями или воздвигая на пьедесталах бездушные формы! Я значу больше, чем Шекспир и Микеланджело, ибо я — поэт и скульптор душ человеческих!
Итак, решено. Дитя, я тебя удочеряю. Мне было бы скучно в одиночку начинать жизнь заново. Но мне будет забавно начать ее вместе с тобой. Я вышвырнул свою жизнь в окно, а ты нашла ее и подобрала. Возьми же ее, я тебе ее дарю».
И вот Самуил хладнокровно взял бритву, засунул ее обратно в футляр, спустился вниз и приказал подать ему лошадей на следующее утро в половине восьмого.
Поднимаясь по лестнице обратно в свою комнату, он сказал себе:
«Когда Тобиас от имени барона предупредил меня, что мне дается двенадцать часов на то, чтобы скрыться, было ровно семь. Мне любопытно проверить, действительно ли у папаши Юлиуса хватит духу выдать меня властям. К тому же бегство мне не к лицу. Я уеду лишь в том случае, если до половины восьмого за мной не придут».
На следующий день, когда часы прозвонили семь тридцать, барон все еще не подавал признаков жизни.
В эти минуты на уме у барона фон Гермелинфельда была другая тяжкая забота.
Самуил сходил к ректору за паспортом, и тот с изумительным проворством подписал и выдал ему этот документ, вне себя от счастья, что избавляется от подобного студента.
