Владимир Евгеньев - Огни святого Эльма

– Мне кажется, что все эти ваши проповеди бесполезны, – сказал Данила. – Матросы вас замучают, вы не сможете умереть, а только сойдете с ума.

– Нет, ты не прав, – сказал священник, с трудом выговаривая слова. – Ничего зря не делается. Если Господь попустил мне попасть на этот корабль, значит, я должен заботиться как священник о душах, находящихся здесь.

Боцман, который до сих пор сидел молча и смотрел на отца Олега, встал и сказал:

– Ну ладно, я вижу, что все, слава Богу, хорошо кончилось. Я пойду.

– Господин Ван Гольф, не уходите, – взмолился Данила. – Они его убьют.

– Я оставил инструмент на берегу. Потом я хочу принести еще бревен. Кто же за меня это сделает?

– Но ведь отец Олег опять пойдет проповедовать. Они опять его будут мучить.

Боцман сел, достал трубку, набил ее и раскурил, выпустил струи дыма и задумался.

– Ну, вот что, – сказал Ван Гольф, – пусть он пока отдохнет, потом я запру его в кладовую. Там ничего. Воздух есть. Я ему дам еды, питье и немножко вина. Он там посидит пару часиков, пока я закончу работу. Дверь я запру, а ключ спрячу. Там дубовая дверь, обитая железом. Ее никто не откроет без ключей.

Боцман встал и молча вышел. Через полчаса Ван Гольф пришел и сказал:

– Ну, пойдем.

А отец Олег и Данила все еще сидели за столом.

– Нет, что вы, в этом нет необходимости, не надо, – сказал священник.

Но Питер взял его за руку и за плечи и потащил.

Батюшка не особенно сопротивлялся.

– Ничего, там можно поспать на ящиках. Два часа посидишь, отдохнешь.

Данила плелся за ними. Конечно, ему было не очень приятно, что отцу Олегу придется несколько часов сидеть в затхлом и темном помещении, но все-таки это лучше, чем быть повешенным на мачте. А тем временем матросы снова ушли с корабля на остров. Им было очень скучно. Некоторые пошли поесть фруктов. Остальные лениво ругались на берегу. На паруснике осталась лишь небольшая группа матросов, пивших водку.

– Смотрите-ка, Ван Гольф тащит этого попа, – сказал один из них.

– Наверное, он и боцмана довел. Эй, Питер, сверни ему шею. Он нам надоел. Пусть помучается. В следующий раз мы его покрепче привяжем к мачте, чтобы невозможно было снять, – добавил Краб. – Я еще до него доберусь.

– Негодяи, держитесь от них подальше, – проворчал боцман.

Данила увидел, что Питер привел священника к какой-то двери рядом с кубриком, открыл ее огромным ключом. Там было небольшое помещение, метров примерно в восемь. Оно наполовину было заставлено всякими бочками, бочонками, ящиками, инструментами.

– Вот, – сказал боцман. – Посидите тут на бочках. На ящиках лежит бушлат, можете поспать. Здесь еда, вино, вода, все необходимое. Питер закрыл дверь своим ключом и отдал его Дане.

– Не волнуйся, – сказал он Даниле, – ее никто не откроет. Проследи за отцом Олегом, у меня очень много дел. С этими словами Ван Гольф ушел.

Данила немножко успокоился. Вдруг Даня увидел, что к каморке кто-то идет. Это был Ханс, одетый точно так же, как и в прошлый раз. Он выглядел крайне озадаченно и расстроено, как человек, совершивший ошибку, стоившую ему огромных денег.

– Ты что здесь делаешь? – окрикнул его по-английски Данила. Ханс вздрогнул.

– Пусти меня с ним поговорить, я очень сожалею о том, что произошло, я был не в себе.

Данила долго не хотел пускать католического проповедника, потом спросил у отца Олега и последний сказал, что надо впустить Ханса, если тот хочет поговорить.

Католик зашел в каморку, куда заперли отца Олега. Растрепанные волосы Ханса спутались, он плакал.

– Что с вами? – спросил русский священник. Его собеседник сел на стул и начал рассказывать:

– Простите меня, что хотел вас убить и ударил, это было от отчаяния, я ведь тоже христианин. Хотя сейчас у меня такое чувство, что я перестаю верить. Умоляю, простите, я ничтожество и грешнейший из всех людей! Мои вера и проповедь не принесли мне ничего кроме страданий. Иногда мне даже кажется, что капитан прав, Господь неумолим. Раньше я был готов часами переубеждать любого, кто не чтит святость папского престола и не признает непорочное зачатие, я ненавидел представителей других конфессий. А сейчас я даже не уверен, что Бог существует. Моя душа пуста, – Ханс вздохнул, обхватил голову руками и начал рассказывать:

– Моя мать была женщиной легкого поведения. Она не была привязана ко мне узами материнской любви и надолго оставляла меня одного, я плакал в пустой каморке под лестницей и сходил с ума от детского глупого страха, мне чудились огромные чудовища, готовые напасть из темных углов комнаты. И я сидел на узкой кроватке, дрожа и боясь пошевелиться. Мама приходила обычно под утро, пьяная, иногда она целовала меня, гладила и исступленно рыдала. Помню, в хорошую погоду я выходил на задний двор, где собирались полуодетые женщины. Они говорили пошлости, пили, рассказывали истории из своей жизни. Я гулял с еще несколькими детьми проституток из притона, мы делали кораблики, пускали их по лужам, и еще часто играли, что занимаемся любовью.

А когда мне исполнилось четырнадцать лет, меня перевели в большую комнату с красивой кроватью. Я был счастлив покинуть тесную сырую комнатушку под лестницей. Ночью ко мне пришли двое мужчин. Как это было ужасно, они схватили меня, связали, засунули кляп в рот и делали со мной ужасные мерзости. Я был силен, но не настолько, чтобы справиться с ними. На следующий день я разбил окно в комнате хозяйки притона, украл большую сумму денег и сбежал.

Я скитался по городу и воровал. Мною овладела какая-то злоба, я убивал кошек, участвовал в жестоких уличных драках. И, ужас, ужас, я до сих пор это помню, и испуганные глаза этого ребенка стоят у меня перед глазами. – У Ханса задрожали руки, и он сотрясся от рыданий. – Я насильно сделал с одним мальчиком ту мерзость, которую пришлось перенести мне. Я никогда не забуду этого греха, я самый гадкий и последний из людей, я хуже их, всех, кто плывет на этом корабле. Наконец, я попался на краже. Меня отправили в тюрьму. Холод, голод, сырость, грязь, побои, все это было для меня не ново. Я обдумывал план побега.

Но вот в один день в нашу тюрьму пришла очень богатая дама, занимавшаяся благотворительностью. Ей было около тридцати пяти лет, она была далеко немолода по тем временам. Стройная, с высокой грудью, и пепельно-черными волосами, она все еще была красива, несмотря на возраст. До сих пор помню ее проницательный взгляд и сеточку морщин вокруг глаз, мудрую и снисходительную улыбку. «Не пытайтесь меня удивить, я испытала все на этом свете, я знаю всю мерзость этого мира, но прощаю его и не потеряла вкус к удовольствиям» – говорило выражение ее лица. Она обмахивалась веером, ее высокое прическа, элегантная шляпка, худое умное лицо с тонкими точеными чертами, открытое платье с кринолином, расшитое золотом, были прекрасны. Наши взгляды встретились. Я был тогда высок и красив, очень хорошо сложен.