Борис Климычев - Корона скифа (сборник)

Солнце ярко светило, с великой радостью селяне бежали с деньгами — ховать их подальше, чтобы после назад не отобрали.

А потом приехала комиссия. Не захотели отцы церкви все разделять и быть людьми совершенными. Лишили игумена сана, расстригли и в Сибирь в кандалах отправили. А как отбыл он свое в рудниках, прибыл в Томск и провозгласил себя графом Разумовским.

Иные забыли, а иные и никогда не знали, кем был он прежде. Многие его считают и впрямь графом.

Занавес все не открывали, нетерпение росло. Прошел по залу шумок. Застучали ногами.

А за кулисами шли последние приготовления. Там под потолком помещалась огромная бочка, в нее, взбираясь по лестнице, натаскали ведрами воды из речки Еланки. С двух сторон сцены стояли пожарники в начищенных медных касках и держали в руках брандспойты. Еще стояли мужики с баграми. Обо всем этом распорядился Пфейлицер-Франк. Мало ли что? Гоголь! Пожара бы не случилось, тогда сразу должности лишат.

У рычагов театральной машины и поворотного круга стояли дюжие мужики и ждали команды. Декорации при помощи машины можно было перемещать в считанные минуты.

И вот занавес раскрылся. Декорации изображали гостиничный номер, на постели лежал Хлестаков. И грустил в безденежье. А потом пошли визитеры и деньги ему совали. Деньги эти намалевал Олимпий, с вида ассигнации были как настоящие, но огромных размеров, чуть не с простыню. Много было в постановке неожиданных штучек. Попечитель богоугодных заведений явился к Хлестакову в номер, ведя на цепи настоящего медвежонка. Публика захлопала, и зверь заревел и так дернул цепь, что чуть не вырвался.

И пьеса пошла! И смех был. А уж Хлестаков-то! Волочился и за маменькой, которую играла баронесса, и за дочерью, а это была хорошенькая белошвейка, отмеченная сценическим талантом.

И Хлестаков в одном из своих монологов сказал:

— Скоро в Сибирь еду, государь император приказал открыть в городе Томске университет, я его и открою! Ведь еще государь Александр Первый здесь университет открыть хотел, да не открыли из-за войны с французами. А теперь-то — самое время!

И если в начале пьесы прозвучало: «К нам приехал ревизор!», то в конце ее громоподобно было провозглашено: «К нам приехал новый губернатор!»

Это было достойное окончание пьесы. Все кинулись к своим экипажам, и соскучившиеся на морозе извозчики скорехонько отвязывали заиндевевших лошадок, кои были ими же привязаны к деревьям.

Светила луна, а экипажи катили вниз по Почтамтской к дому Вивеи Соколовой. Этот дом был построен по проекту придворного петербургского архитектора Штакешнайдера и был арендован для нового губернатора, прибывшего в Томск еще в начале зимы усатым, неизвестным человеком, с фамилией, кажется, на Ша. Этот верзила с густо нафабренными, пышными усами нанял людей, чтобы реставрировать дворец.

После привозили из России мебель, а усатый ее встречал, командовал, чтобы разгружали, заносили. А кто это такой с фамилией не то на Ща, не то — на Ша? Дворецкий, мажордом или как еще там у них называется нынче в Питербурхе? Хоть бы единым глазком на нового губернатора посмотреть!

Экипажи останавливались в некотором отдалении от этого дома. Люди всматривались в окна особняка. Прежний губернатор Александр Дмитриевич Озерский Томск покинул уж несколько месяцев назад. Он правил восемь лет, к нему привыкли. А теперь что Бог дает? Очень уж молод новый губернский начальник: всего двадцать шесть лет, и уже — действительный статский советник! Вот персона! Другие до действительного за всю свою жизнь не могут дослужиться.

Что? Каков? Как выглядит хотя бы? Слухи есть, а правда где? Говорили, что по приезде губернатор в своей карете первым делом завернул к могилке старца Федора Кузьмича. Вышел, помолился, а уж потом поехал дворец осматривать. Постояли в сторонке, поглазели на окна и по домам разъехались.

А недели через две новый правитель проявил себя. В томский пересыльный замок пришла партия ссыльных поляков с женщинами и детьми. Хотели их гнать дальше, а они легли на землю, дескать, никуда не пойдем, пока не подлечат женщин и детей, пока отдохнуть не дадут!

Новый губернатор приказал сечь всех плетьми нещадно. Самолично приехал в пересыльный замок и смотрел, как втаскивали отощавших полячишек на эшафот, как пороли. Тюремщики и то были недовольны, в Сибири люди сочувствуют ссыльным. Здесь население такое, сами почти все из ссыльных да беглых. Но новый молодой губернатор об этом, видимо, ничего не знал.

В Тюмени, в ожидании парохода, Улаф Страленберг вспоминал удивительно длинный путь, оставшийся позади. И говорили, что до Томска ехать придется еще долго.

Ранней весной он выехал из Петербурга в дилижансе. В кармане у него был красивый билет, в который была вписана его фамилия. Были бумаги от Российской академии наук, достать этот документ поспособствовал Вагнер через своих русских благодетелей.

Ехали по дороге, именуемой Владимиркой, мимо бесконечных деревень. Удивляли бесконечные просторы, с лесами, перелесками, степями, озерами и реками. Встречались на пути скалистые горы, глинистые склоны, бесконечное разнообразие деревьев и трав. Улаф занял место у окна дилижанса, пытался записывать названия селений, но дилижанс мотало на колдобинах. Кто-то ужасно бородатый и пропахший дегтем и винным перегаром то и дело сваливался головой Улафу на колени, а, просыпаясь, выкрикивал одно непонятное слово: «хабар!».

Улаф на всякий случай выучил это слово.

Уже заполночь на какой-то станции все зашли на постоялый двор, где кипели самовары, обвешанные гирляндами маленьких сухих русских бубликов. Улаф, ни к кому не обращаясь, сказал то новое для него словечко. И тотчас же полицейский чин схватил его за шиворот:

— Пашпорт есть?

Рассерженный Улаф заговорил о том, что едет он с позволения высоких инстанций, что он — ученый. На что русский чин сказал:

— Багаж сзади с дилижанса срезали, а ты талдычишь. Чего у тебя в вояжере-то твоем, покажь!..

Самое печальное было в том, что в русских дилижансах водились клопы, они немилосердно впивались в тощее тело Улафа. Он всю дорогу про себя ругался по-шведски и никак не мог заснуть, хотя остальные пассажиры почесывались, но спали…

Вспоминая проделанный путь, Улаф поеживался от неприятных мыслей и от холодного ветра, который в начале июня здесь был немилосердным. Он заходил в пристанской буфет. Пил жидковатый чай из не очень чистых стаканов. Подстаканники были зазубрены, словно их кто зубами грыз.

Наконец к причалу пришвартовался пароход.