— Они — грешники!
— Да, священники грешны!
Несколько сотен слушателей проповеди внезапно начали в один голос скандировать его слова:
— Священники грешны!
И Афра вместе с ними.
Не успела толпа успокоиться, как вдруг молодой доминиканец в светлой тонзуре угрожающе поднял кулак и выкрикнул:
— А вы, магистр Гус? А разве вы сами не такой же священник, стремящийся нажиться на людях? Разве вы не человек, способный помочь, благословить или соборовать кого-то только за деньги?
Внезапно стало очень тихо, все взгляды устремились на Яна Гуса. Он обиженно воскликнул:
— Тебе, дерзкий доминиканец, следовало подумать, прежде чем бросать в меня камень! Разве не один из твоих собратьев недавно обесчестил в церкви добропорядочную даму, после чего пришлось заново освящать храм Господний?
Зрители подняли крик. Но Гус прервал их:
— Я не стану скрывать, что стал священником для того, чтобы иметь средства к жизни, хорошо одеваться и пользоваться авторитетом среди простого народа.
В толпе послышались единичные возгласы.
— Но, прежде чем осуждать меня, примите к сведению, что все свое жалованье ректора в университете и проповедника я отдаю бедным и нуждающимся. Я также не помог разбогатеть ни одной красавице, а послушницам — и подавно. Но, — Гус указал пальцем на монаха-доминиканца, — вам стоит задать этот же вопрос Папе Римскому. Уверен, что Иоанн сможет ответить на него лучше меня.
Гус завершил свою проповедь могучим «Аминь». Его мгновенно окружили его спутники и последователи, с которыми он исчез в направлении переулка Святого Павла, где, как поговаривали, он снимал комнату с мебелью у вдовы Фиды Пфистер.
— Папа Римский! Его святейшество Папа Римский! — Эта новость распространилась по рядам с быстротой молнии, Иоанн XXIII и его свита, шествующие от Кройцлинского монастыря, миновали южные городские ворота. Понтифик, выбрав путь через Болонью, Феррару, Верону и Триест, прибыл вместе с сотнями сопровождающих — кардиналами, архиепископами, епископами, аббатами и прелатами, пятьдесят из которых получили свои должности лишь во время этого долгого путешествия.
В Мерано ему был оказан прием герцогом Фридрихом Австрийским, проводившим его через горящий перевал и гору Арльберг до Боденского озера.
Папа Римский нажил себе больше врагов, чем правитель какой-либо страны в Европе, поэтому он высоко ценил вооруженную охрану. За услуги, оказанные смелым австрийцем во время путешествия, Иоанн по собственной прихоти наградил его званием генерал-капитана римской церкви, нелепым, но очень доходным титулом с ежегодным пожизненным окладом в шесть тысяч гульденов.
Папа Иоанн, невысокий, тучный, обрюзгший мужчина, прячущий свою лысину под белой тиарой, которую, как поговаривали, он не снимал даже при близком общении с женщинами и вместо которой он не надевал даже роскошную митру, приехал в Констанцу со смешанным чувством. Он тщетно пытался созвать Собор в каком-либо другом месте; Констанца была единственным христианским городом Западной Европы, в который согласились приехать абсолютно все приглашенные стороны.
Еще немного, и пугливый суеверный понтифик повернул бы обратно, почти достигнув пункта назначения, так как его повозка перевернулась на извилистых тропах Арльбергских гор и его преосвященство выпал вниз головой прямо в грязь. Папа Иоанн расценил это как зловещее предзнаменование, и потребовалось множество убедительных слов святейших кардиналов и должностных лиц, чтобы, после того как понтифика очистили от грязи, уговорить его продолжить путь.
Даже вид наемных солдат, вооруженных тяжелой артиллерией, которые были выставлены для его охраны на городской стене, крышах домов и башнях, не мог избавить Папу от чувства глубокого недоверия, преследовавшего его в Констанце. До последней секунды он настаивал на том, чтобы ему разрешили въехать в Констанцу с задернутыми занавесками. Но, когда Папа увидел золотой балдахин и статную лошадь, которые ему выслали в качестве приветствия члены городского совета, тщеславие его святейшества победило, и Иоанн предпочел въезжать в город под золотой переносной крышей и на белом коне.
Уже во время построения возле Крестовых ворот произошли столкновения духовных и мирских вельмож из-за приоритета в расстановке, так как епископы, уже прибывшие в Констанцу, требовали потесниться придворных епископов из Папиной свиты.
Прежде всего епископам, коих насчитывалось не менее ста, достались немилость и презрение почтенных вельмож. В конце концов, ни для кого не было тайной, что Папа Иоанн раздавал звания и должности по своему усмотрению и некоторые плуты и мошенники называли себя епископами какого-то епископата, неизвестного даже Святому Духу только по той причине, что такого епископата не существовало.
Пьетро де Тортоза, чрезвычайный посланник короля Неаполя, завязал горячий спор с церемониймейстером и архиепископом Папы из Санта-Евлалии из-за вопроса: кому, лошадям его святейшества или мирским посланникам иностранных князей можно разрешить выступить в праздничной процессии. Вопрос о том, кому должна была выпасть такая честь, римско-католическим клячам или иностранным дипломатам, снова и снова вызывал горячие споры представителей христианской веры, и в итоге образовались три стороны, после чего французы выдвинули требование вынести этот спорный пункт на повестку дня.
Во всеобщем хаосе разноязычных голосов в основном была слышна латынь, дополненная всевозможными иностранными словами, так как ни один монастырский лексикон латыни не содержал таких слов, как «паяц», «идиот» или «повелитель потаскух». На момент созыва Собора латынь вообще была самым распространенным языком. Не то чтобы господа клирики знали ее безукоризненно, конечно нет, но их церковная латынь все же звучала понятней, чем жесткий английский, испанский или итальянская манера говорить нараспев — не говоря уже о гортанном немецком говоре.
Спор о порядке расстановки в конце концов завершился, как и в Книге царств, — соломоновым решением: каждый, будь то конь или архиепископ, дворцовый прелат или посланник, должен включиться в крестный ход тогда, когда пожелает. Так и случилось.
У стен городских ворот резонировали тромбоны. Молотки задавали ритм. Возглавлял всю процессию хор евнухов, чистыми голосами исполнявший «Tedeum». Папа Римский был бледен, он с опаской поглядывал на людей из-под белой тиары, напрягаясь, натягивал поводья своей белой лошади. Изредка он протягивал свою руку в толпу для поцелуя. Но лишь немногие повиновались этому требованию.
