не понимая, в чем провинились. От их криков Козловская повеселела. Экзекуцию смотрела внимательно, с азартом. А когда порка завершилась, то почувствовала прилив сил и улучшение в своем настроении.
С того времени подобные «забавы» были в поместье регулярными. Любой крепостной, вне зависимости от пола и возраста, мог попасть под горячую руку вздорной княгини. Шептались, что Козловская еще за обедом придумывает, кого бы сегодня «подвергнуть тиранству». Едва она выходила за порог дома, дворня разбегалась кто куда. Прислуга внутри особняка старалась ходить бесшумно, не смотреть в глаза княгине Козловской – она этого не терпела. Впрочем, причина для назначения наказания могла оказаться самая нелепая. Важна была не провинность, а пытка. Все затевалось только ради этого!
«Дворовые люди – суть самое жалкое состояние в целом пространстве Российского государства, – писал декабрист Павел Пестель, – солдат, прослуживший 25 лет, получает… свободу… Дворовый человек всю жизнь свою служит».
Чаще других у Козловской были виновны крепостные мужики, словно она вымещала на них обиду, нанесенную мужем. В записках французского путешественника красочно рассказывается о том, как Александра Владимировна вела себя по отношению к людям. Сечь и пороть, прижигать лица щипцами, рвать волосы на девках было ее любимым занятием несколько десятков лет. Причем наказание княгиня исполняла и сама! В записках путешественника Шарля Франсуа Массона есть и совершенно ужасные вещи: Козловская своими руками разорвала рот одной из дворовых девушек просто потому, что та засмеялась невпопад. Но… в отличие от Салтычихи, княгиню не наказали.
К слову, есть мнение, что помешательство Салтычихи (иначе трудно объяснить поведение Дарьи Салтыковой, уморившей по разным оценкам до двухсот крепостных) тоже было связано с семейной историей – якобы ее муж приласкал горничную. И как раз маниакальное стремление Салтыковой причинить боль именно девушкам было следствием той измены.
Помещикам не запрещалось наказывать крестьян. Попасть под суд можно было только за увечья или смерть крепостного. Впрочем, иногда суд оказывался условностью. Вдову тайного советника Ефремова в XVIII веке приговорили к церковному покаянию после того, как стало известно, что в ее доме насмерть забили батогами дворовую девку Осипову. А жена фельдмаршала Салтыкова признавалась в частной беседе князю Петру Долгорукову, что она так скучает во время дождя и отсутствия мужа, что иногда приказывает сечь розгами «своих калмыков».
Другой помещик, Петр Неклюдов, зимой отправлял своих крепостных на чужие поля. От них требовалось собрать сено, которое еще оставалось, но при этом не попадаться никому на глаза. Если же к Неклюдову с жалобами приходили соседи (ведь это было чистой воды воровство), виновные подвергались порке. Не менее жестоким был и другой владелец крепостных душ, Федор Запольский. Кулаками и прикладом ружья он самолично забил крестьянина Никандра Александрова и остановился лишь в тот момент, когда проломил ему голову. Понесли ли эти люди наказание? Увы, далеко не все.
Жена штабс-капитана Зинаида Архангельская в 1860 году объясняла, что регулярно подвергает порке свою крепостную девку Марфу, потому что: «Сам бог создал особо господ и слуг, которым дал… натуру, способную к перенесению тяжелых трудов». Зинаида Васильевна не шутила. Так думала не только она и поэтому просила не обращать внимание на жалобные письма девки Андреевой, которые поступили в адрес губернского начальства.
Порой господа поступали мягче – провинившихся крепостных отсылали в дальние свои владения. Так произошло с певчим графов Шереметевых, Василием Никитенко. Прекрасно образованный, говорящий по-французски и даже работавший писарем в вотчинной конторе своего господина, он однажды навлек на себя барский гнев. Вместе с семьей отправили Василия в деревню Чуриловку Смоленской губернии. Удивительно, но этот переезд изменил – к лучшему – всю жизнь Никитенко. В «изгнании» удалось выучить сына в уездной школе. Правда, в гимназию мальчика не взяли из-за сословных различий. Зато у Александра навсегда осталась тяга к знаниям. Он начал самостоятельно читать книги и учиться, затем давал частные уроки. Никитенко-младшего признали замечательным педагогом! Ему удалось получить вольную, а затем, с помощью князя Александра Голицына [23], поступить в университет. В 1830 году бывший крепостной Никитенко уже читал лекции в столичном вузе. Он стал доктором философии, историком литературы и профессором Санкт-Петербургского университета. Если бы однажды не осерчал граф Шереметев, возможно, Александра ждала бы участь безвестного певчего в капелле…
Крепостных иногда сравнивают с рабами – одинаковое бесправие, незавидная участь быть наказанным, разлученным с семьей, проданным, даже убитым. Формально различия все-таки были. Но даже при юридических нюансах суть оставалась очень похожей. И какая разница, могла ли пожаловаться горничная на хозяйку, если та посадила ее на горячую печь? Такой случай тоже описан в материалах судебных дел.
К тому же обращаться с жалобами рисковали немногие. Во-первых, для этого следовало набраться смелости (крепостной же часто был запуган), во‐вторых, суметь внятно изложить свою историю и, в‐третьих, обладать хоть какими-то навыками письма и чтения, чтобы суметь составить бумагу или поставить под ней свое имя (что также иногда бывало затруднительно, ведь образованием могли похвастаться немногие крепостные).
Да и пожаловаться получалось далеко не везде. У владельца поместья нередко хватало связей, чтобы вовремя отреагировать на поданное обращение. Не забудем про круговую поруку, про тесные родственные отношения в дворянском мире. Местом, куда можно было обратиться, иногда становилась Церковь, но и там все зависело от смелости священника. Не всякий взялся бы противодействовать могущественному барину. Получался замкнутый круг.
Поэтому и возникали бунты. Когда ненависть выплескивалась через край, брались за вилы. Жгли поместья. Потомок генерала Николая Епанчина, оказавшийся за границей, горько сожалел о сожженном барском доме. В огне погибли четыре великолепные картины Ивана Айвазовского, с которым были дружны Епанчины! И тот же потомок с готовностью признавал: да, они сами во многом виноваты, что так произошло. Десятки лет предпочитали не замечать, что за порогом красивого особняка, где в белых платьях кружатся на балу, – страшный голод и мучения. Крепостная ненависть должна была когда-то найти выход.
В 1809 году прогремело дело вологодского помещика Межакова. В погожий майский день он выехал в своей коляске, чтобы осмотреть, как расчищают рощу. За несколько лет она изрядно заросла, сильным ветром повалило десяток деревьев, а потому Межаков приказал крепостным убрать все образовавшиеся завалы. Но едва помещик оказался в роще, как был убит двумя выстрелами. Оружие держали крестьяне, его же собственные крепостные, с которыми Межаков жестоко обращался. На следствии определили причастность к этому делу четырнадцати человек. Все они были приговорены к двумстам ударам кнута, вырыванию ноздрей и отправке в Сибирь.
Любопытно, что самую жестокую помещицу за всю историю крепостного права – Дарью Николаевну Салтыкову [24] – судили все-таки не крестьяне с батогами в руках, а самые настоящие судьи. Ужасная слава Салтычихи буквально парализовала всех, кто ее знал.
А ведь все
