— Эгей, Чарли, красота-то какая! — воскликнул он. — Ты только посмотри… — продолжал он, подтаскивая меня к краю бездны, откуда вздымался этот оглушающий рев и взлетали тучи брызг. — Посмотри-ка, как они пляшут! Уж это ли не грех?
Последнее слово он произнес со вкусом, и я подумал, что оно подходит к этому зрелищу.
— Они воют, так им не терпится заполучить шхуну, — продолжал он, и его визгливый безумный голос было легко расслышать под прикрытием пригорка. — И ее тянет все ближе, и ближе, и ближе, и ближе, и ближе… И все они знают это, знают, что им пришел конец! Чарли, они на шхуне там все напились, залили себе глаза вином. На «Христе-Анне» все под конец были пьяны. В море трезвыми не тонут! Что ты об этом знаешь! — с внезапной яростью крикнул он. — Я тебе говорю, и так оно и есть: никто не посмеет пойти на дно трезвым. Возьми-ка, — добавил он, протягивая бутылку, — выпей глоток.
Я хотел было отказаться, но Рори предостерегающе дернул меня за рукав, да и я сам уже передумал. Поэтому я взял бутылку и не только сделал большой глоток, но и постарался пролить на землю как можно больше.
Это был чистый спирт, и я чуть не задохнулся, пытаясь его проглотить. Не заметив, насколько убыло содержимое бутылки, дядя вновь запрокинул голову и допил все до конца. Затем с громким хохотом швырнул бутылку Веселым Молодцам, которые, казалось, с воплями подпрыгнули повыше, чтобы поймать ее.
— Эй, ребята, — крикнул он, — вот вам подарочек! А до утра получите и кое-что получше!..
Внезапно в черном мраке под нами, всего в какихнибудь двухстах ярдах от нас, в секунду затишья ясно прозвучал человеческий голос. Тут же ветер с воем опрокинулся на мыс, и Гребень заревел, закипел, затанцевал с новой яростью. Но мы успели расслышать этот голос и с мучительным ужасом поняли, что гибель обреченного корабля уже недалека и, до нас донеслась последняя команда его капитана. Сбившись в кучку на краю утеса, мы, напрягая все чувства, ждали неизбежного конца. Однако прошло немало времени, которое нам показалось вечностью, прежде чем шхуна на мгновение вырисовалась на фоне гигантской горы сверкающей пены. Я до сих пор вижу, как захлопал ее зарифленный грот, когда гик тяжело упал на палубу, я все еще вижу черный силуэт ее корпуса, и мне все еще кажется, что я успел различить фигуру человека, навалившегося на румпель. А ведь шхуна возникла перед нами лишь на кратчайшее мгновение, и та самая волна, которая показала ее нам, навеки погребла ее под водой. На миг раздался нестройный хор голосов, но этот предсмертный вопль тут же заглушили своим ревом Веселые Молодцы. На этом трагедия кончилась. Крепкий корабль со всеми своими снастями и фонарем, быть может, еще горящим в каюте, с жизнями стольких людей, возможно, дорогими кому-нибудь еще и, уж во всяком случае, драгоценными, как райское блаженство, для них самих — все это в мгновение ока было поглощено бушующими водами. Все они исчезли, как сон. А ветер по-прежнему буйствовал и вопил, а бессмысленные волны Гребня по-прежнему взметывались ввысь и рассыпались пеной.
Не знаю, сколько времени мы пролежали у края утеса все трое, молча и неподвижно, но, во всяком случае, его прошло немало. Наконец, по очереди и почти машинально, мы опять заползли за пригорок. Я лежал, прижимаясь к земле, вне себя от ужаса, не владея рассудком, и слышал, как дядя что-то бормочет про себя — возбуждение сменилось у него унынием. То он повторял плаксивым тоном: «Так они старались, так старались… Бедняги, бедняги…» — то принимался сожалеть о зря пропавшем «добре» — ведь шхуна погибла среди Веселых Молодцов и ее не выкинуло на берег, — и все время он твердил одно название — «Христос-Анна», повторяя его с дрожью ужаса. Буря тем временем быстро стихала. Через полчаса дул уже только легкий бриз, и эта перемена сопровождалась, а может, была вызвана проливным холодным секущим дождем. Я, по-видимому, заснул, а когда очнулся, мокрый насквозь, окоченевший, с тяжелой головой, уже занялся рассвет — серый, сырой, унылый рассвет. Ветер налетал легкими порывами, шел отлив. Гребень совсем спал, и только сильный прибой, еще накатывавшийся на берега Ароса, свидетельствовал о ночной ярости бури.
Рори отправился домой, чтобы согреться и поесть, но дядя во что бы то ни стало хотел осмотреть берег, и я не мог отпустить его одного. Он был теперь спокоен и кроток, но очень ослабел и духом и телом и занимался поисками с любопытством и непоследовательностью ребенка. Он забирался на рифы, он гонялся по песку за отступающими волнами, любая щепка или обрывок каната казались ему сокровищами, которые следовало спасти хотя бы с опасностью для жизни. Замирая от ужаса, я смотрел, как, спотыкаясь, на подгибающихся от усталости ногах, он бредет навстречу прибою или пробирается по коварным и скользким рифам. Я поддерживал его за плечи, хватал за полы, помогал отнести его жалкие находки подальше от набегающей волны — точно так вела бы себя нянька с семилетним ребенком.
Но, как ни ослабел он после ночных безумств, страсти, таившиеся в его душе, были страстями взрослого человека. А ужас перед морем, хотя дядя, казалось, и подавлял его, был по-прежнему силен — он отшатывался от волн так, словно перед ним было огненное озеро, а когда, поскользнувшись, дядя оказался по колено в воде, вопль, вырвавшийся из самых глубин его сердца, был полон смертной муки. Несколько минут после этого он сидел неподвижно, тяжело дыша, точно усталый пес, но алчное стремление воспользоваться добычей, оставшейся после кораблекрушения, вновь взяло верх над страхом, и он вновь принялся рыскать среди полос застывшей пены, ползать по камням среди лопающихся пузырей и жадно подбирать обломки, годившиеся разве что для растопки. Эти находки доставляли ему большое удовольствие, но все же он не переставал сетовать на преследующие его неудачи.
— Арос, — сказал он, — гиблое место: не бывает тут кораблекрушений. Сколько лет я тут прожил, а это всего лишь второе, да и все, что получше, пошло на дно!
— Дядя, — сказал я, воспользовавшись тем, что в эту минуту мы шли по ровной полосе песка, где ничто не отвлекало его внимания. — Вчера ночью я видел вас, как не чаял видеть, — вы были пьяны.
— Нет-нет, — ответил он. — До этого дело не дошло. Но пить-то я пил. И сказать тебе божескую правду, так я тут ничего поделать не могу. Трезвее меня человека не найти, но как начнет выть ветер, так я словно умом трогаюсь.
— Но ведь вы верующий, — сказал я. — А это грех.
— Верно! — ответил он. — Только не будь тут греха, не знаю, стал бы я пить. Это ведь все наперекор делается. В море непочатый край грехов: оно и в покое не место для христианина, а как разыграется, да ветер взвоет — они с ветром в родстве, это уж так, — да Веселые Молодцы заревут и запляшут, как полоумные, а бедняги на тонущих кораблях всю-то долгую ночь терпят муку мученическую — тут и начинает меня разбирать. Уж не знаю, дьявол в меня вселяется, что ли. Только бедных моряков мне и не жалко нисколько — я с морем заодно, с ним и с Веселыми Молодцами.
