или идти своим путем. Оба варианта – непредсказуемы, поскольку не было никакой ближней разведки.
– У немцев почему-то была, а у вас не было.
– У немцев ближнюю разведку равно, как и дальнюю, вела авиация. У нас же не было ни одного разведывательного да и вообще никакого самолета.
– У вас была целая авиадивизия! Четыреста шестьдесят самолетов!
– Была до начала войны. И почти вся осталась на аэродроме.
– Судя по вашему тону, у вас есть какие-то претензии к генералу Хацкилевичу?
– Есть.
– Назовите их.
– О мертвых не говорят плохо.
– Ну, мы все здесь условно живые. А некоторые – условно мертвые. Говорите! Это останется между нами. Обещаю.
– Хорошо… Я приказал Хацкилевичу сосредоточить свой корпус в районе местечка Мстибово, а затем, разгромив немецкую группировку южнее Волковыска – она пришла из Ружан и метила нам во фланг, – следовать организованно в Зельву. Там занять оборону на восточном берегу Зельвянки. Если бы он это сделал, ситуация в корне была бы иная.
Вместо этого генерал Хацкилевич приказал каждому полку отходить за реку Зельвянка самостоятельно. Ни дивизиям и ни, тем более, полкам никаких маршрутов и направлений указано не было, так же как не были поставлены задачи войскам – что им делать, выйдя на восточный берег.
– И что?
– Короче говоря, генерал Хацкилевич подал команду типа «спасайся, кто может».
Неизвестно, на каких данных основывал он свое паническое решение, но оно спутало весь наш план. Полки 6-го мехкорпуса, получив такой приказ, потянулись на восток по всей оперативной полосе армии, кто как сумел. Конечно же, ни одна танковая колонна не прошла южнее Волковыска. А это могло озадачить противника, хотя бы одним своим видом… Наши части, находившиеся южнее Волковыска, наблюдая неорганизованный отход 6-го мехкорпуса, видя его бездействие, также стали свертывать боевые порядки и в свою очередь двигаться на Зельву. Войска обоих моих стрелковых корпусов, 1-го и 5-го, были поставлены в очень тяжелое положение. Возник эффект снежного кома, который захватывает с горы достаточно…
– Достаточно! Вы правы: о мертвых плохо не говорят.
«Мышонку» повезло – «удав» был сыт: генерал армии Павлов, командующий 4-й армией генерал-майор Коробков и их сотоварищи уже были расстреляны.
Глава сороковая. Шталаг № 337
Немцы не ожидали, что среди военнопленных будет так много женщин. Поскольку все они носили военную форму, знаки различия и прочие армейские атрибуты, их надлежало содержать в специальном лагере. Но таких лагерей никто не планировал. Не было ни штатов, ни разнарядок, ни планов, никаких прочих оргдокументов. Для женщин-преступниц, осужденных гражданским судами, лагеря были, как были лагеря смерти для евреек. А для женщин-солдат и офицеров? Такого никто в Германии не планировал, поскольку никто не предполагал, что в Красной Армии служат так много женщин. Тем не менее, надо было что-то делать. Решили собрать всех полонянок в городской тюрьме Барановичей, поставив во дворе несколько бараков. Это был первый и единственный лагерь такого рода – для женщин-военнопленных. Жестокий лагерь. В него даже птицы не залетали, знали, здесь не найдешь и съедобной крошки.
Начальником уникального заведения назначили бывшего барановического милиционера Яроша. Тот подобрал себе персонал. Женщин в нем почти не было. Зато полицаи охотно шли на веселую работку. Ближайшим помощником к себе Ярош взял племянника из Белостока – Стефана Полубинского… Стефан только что пережил личную драму: никто не знал, что у Франи скрытый порок сердца, и она умерла у него в объятиях сладкой смертью. Похоронив ее на кладбище костела Святого Роха, недалеко от склепа, где он прятался от НКВД, Стефан всерьез задумался о жизин. После изгнания «красных оккупантов» командир «батальона смерти» остался как бы не у дел. Воевать с немцами он не хотел. Это было опасно. Немцы жестоко расправлялись с партизанами всех мастей. «Батальон» из десяти человек распался сам по себе. Судя по всему, немцы пришли всерьез и надолго. Надо было как-то обустраиваться в новой жизни снова. Куда податься? Дядька из Барановичей позвал его к себе – в лагерную охрану. Он согласился. Все-таки это не служба в вермахте. Отрадно было видеть, как мучаются здесь, на земле непокоренной ими Польши, «советки-восточницы».
Охрана была из своих, из местных. Служба – не бей лежачего. Точнее – бей лежачую. Много пили, потому что самогон не переводился. За бутылку «бимбера» гость-полицай мог выбрать любую красотку из первого барака. Стефан и сам себе выбрал – одну… И даже надеялся, что она заменит Франю…
* * *
После двух ночей, полных смрада в переполненном женском бараке, Черничкина со спутанными волосами, немытая, нечесанная, с синевой под глазами стояла на апель-плацу. Утреннюю перекличку проводил заместитель начальника лагеря Стефан Полубинский. Даже в таком виде Галина ему понравилась. И он взял ее в горничные – содержать в порядке его двухкомнатные аппартаменты в старом здании тюрьмы. И в первую же ночь разложил ее на своей постели. Ему нравилось, что она кричит, извивается, пытается вырваться. Сначала он думал, что это игра у нее такая. Но потом, когда закурил сигарету и блаженно затянулся, она ему бросила в лицо:
– Зачем ты это делаешь?! У тебя же крест на шее! Как ты так можешь Бога не бояться?
– А ты боишься? Да у тебя и Бога нет, как и креста на шее.
– У меня крест в душе. А у тебя только на теле.
– Твое счастье, что я тебя к себе взял. Тебя бы насиловали каждый день и кто хотел… Ты бы от грязи и вшей сдохла, от мороза и голода. А так – в квартире живешь!
– Да лучше в бараке сдохнуть, чем у тебя тут…
– Ах, лучше?! – Стефан взъярился не на шутку. «Советка» гребаная, баба, стерва, тля, а корчит из себя шляхетскую пани.
– Ну, и иди в барак! Я посмотрю, как ты запоешь! Но обратно не возьму! Иди! Марш отсюда, курва московская!
