Ознакомительная версия.
— Потому что все уже думают о том, как будут жить после войны. Больных и раненых не продашь за границей.
Заседание тянулось четыре часа. Каждой дивизии выделили пароходы, которые надлежало занять соответствующими караулами, чтобы не пускать на борт посторонних.
— Господа, — в десятый раз повторял Кутепов, — уверяю вас, транспорты будут. Мы уже получили соответствующие радиограммы.
Сколько Саблин ни бился, ему не удалось найти место для лазарета. Кто отводил глаза, кто посылал его к черту, кто советовал обратиться к союзникам.
— Французы сказали, что дадут сорок пять мест, не больше, — говорил дроздовец. — От англичан до сих пор не поступило определенного ответа: они заняты — из Константинополя только что прибыл второй батальон Королевских шотландских стрелков. Он должен обеспечить эвакуацию иностранных миссий и — если получится — небольшого числа белогвардейцев.
Саблин вышел из вагона. На стене — выцветший на солнце плакат: Гулливер в британской каске тащил за веревочки стайку броненосцев — «Я, англичанин, дал вам все нужное для победы!».
И тут же на земле, прямо под штабным вагоном, отпечатанные на гектографе бумажки:
Долой золотопогонников и бездельников!
Все солдаты Белой армии теперь имеют право вернуться на родину, кроме монархистов, помещиков, кулаков, фабрикантов, купцов, спекулянтов и прочих паразитов, которые изгоняются из Советской России.
Предъяви эту листовку в политотдел любой из советских армий.
Воткни штык в землю! Присоединяйся к Красной армии! Присоединяйся к истории!
Вперед навстречу новой заре человечества!
Саблин вернулся в лагерь — оглушенный и бесчувственный. Долго сидел у костра, глядя в огонь. К нему подошла Фея:
— Я только что была в порту, что там творится — ужас! Пришел итальянский пароход, все сразу к нему. Женщину насмерть задавили.
Саблин и слушал и не слушал ее. Что делать? Провизии осталось дня на три-четыре; в кассе — пара тысяч рублей-«колокольчиков», на которые уже ничего не купишь. Он огляделся — склоны гор были усеяны походными кострами: это десятки тысяч людей. Их невозможно эвакуировать, сопротивляться они не в состоянии — что ждет их, когда в город войдут красные?
Дым от пожарищ заволок все небо. В горах слышались выстрелы — значит, бои уже идут там. Впрочем, кто его знает — может, это зеленые кого-то грабят?
Быстро сгущались сумерки, лагерь гудел, возился, устраивался. В кустах чирикала птица.
Саблин поднялся — надо было проведать пациентов. Раненые так и остались в повозках; сестры милосердия меняли бинты; свет керосинки озарял их загорелые, худые, будто иконописные лица.
Доктор подошел к крайней повозке. Никита Еремин, двадцать два года… Три дня назад Саблин ампутировал ему съеденную гангреной ступню.
— Как дела?
Еремин лежал, положив руки за голову.
— Хорошо, Варфоломей Иванович. Вы посмотрите, луна-то какая! Ну чисто сыр с дырками! У моей маменьки была гастрономическая лавка в Киеве, на Подоле: там такой сыр продавался.
— У нас мыло есть? — крикнула кому-то Фея. — Бинтов чистых не осталось, надо стирать.
— Иди лучше на английский склад, — отозвался из темноты какой-то человек.
Саблин оглянулся на звук его голоса и обомлел: прямо на него шел казак, обвешанный походными медицинскими сумками.
— Что это? Откуда?
Казак кивнул на город внизу:
— Англичане уничтожают военные склады и кое что раздают бесплатно.
Саблин посмотрел на Фею:
— Бери Кирилла Саввича, и поехали к англичанам!
— Доктор, не бросайте нас! — вдруг вцепился в него Еремин.
Саблин сердито выдернул руку:
— Да что ты как маленький! Никто не собирается тебя бросать.
Но Еремин не слушал:
— Доктор, побожитесь, что не бросите нас! Вы посмотрите, что делается: ведь мы тут пропадем… Как есть, пропадем без вас!
Саблин, Фея и Кирилл Саввич уже далеко отъехали от лагеря, а он все кричал.
Полковник Гийомар получил взятку и пообещал Софье Карловне решить вопрос с визой, но во всем остальном план Нины оказался далеко не так хорош, как хотелось. Матвей Львович больше не ездил на службу и не давал ей покоя, постоянно требуя ее присутствия. Когда они сидели на втором этаже, Климу было слышно почти каждое слово. Как бесило его то, что приходилось прятаться от какого-то негодяя, терпеть, что он изводит Нину!
Она поднималась на чердак глубокой ночью, когда все забывались тяжелым, не приносящим облегчения сном.
Они не зажигали огня и не видели друг друга — это еще больше усугубляло нереальность происходящего. Все, что доставалось Климу, это прикосновения и взволнованный шепот:
— Потерпи еще чуть-чуть!
Иногда луч прожектора заглядывал в слуховое окно, и тогда перед Климом на секунду появлялось белое лицо Нины с темными горящими глазами. Потусторонняя, страшная красота…
Нина целовала его, брала обещания ни при каких условиях не спускаться вниз и не подвергать себя опасности:
— Матвей Львович приказал охранникам не выходить из дома, — говорила она. — В городе начались повальные грабежи, и он боится, как бы к нам не ворвались.
Клим ненавидел себя за вынужденное бездействие. Но в Нинином револьвере оказался один патрон — с таким арсеналом не повоюешь с охраной.
Днем — вытягивающее силы ожидание. Крыша раскалялась, солнце било в слуховые окна, с улицы доносился рев моторов, стук подков и гул бесноватой толпы.
Даже размяться как следует нельзя — Клим рисковал выдать себя любым неаккуратным движением. Он спал, читал, думал…
Как Нина изменилась за два с половиной года! В ней всё еще было много девчоночьего, шкодливого, непослушного — она прятала Клима, как гимназистки прячут первую любовь от строгих родителей. Только у Матвея Львовича был не ремень наготове, а охранники с пистолетами.
Война не сломила Нину, но беспощадно пообломала: она настолько привыкла видеть недруга в каждом человеке, что не доверяла даже Софье Карловне:
— Ты ее не знаешь! — говорила она Климу. — Она нас с тобой никогда не любила.
Клима восхищала Нинина деловитость и стойкость, но настораживало ее внезапно проснувшееся жестокосердие: он слышал, чтó она говорила Матвею Львовичу — врагу не пожелаешь. Фомин любил ее, а Нина то и дело подчеркивала, что не расценивает его как мужчину, что Белое дело было проиграно из-за таких, как он, что в эмиграции его ничего хорошего не ждет, так что лучше сразу застрелиться. Матвей Львович подарил ей шелковый платок — видно, очень дорогой, — а она вытерла им разлившееся вино и бросила кухарке:
Ознакомительная версия.
