— Я нравлюсь королю Генриху, — произнес он. — Не спрашивайте меня почему, но если бы это было не так, меня бы уже не было в живых. Я женат. Моя жена — немецкая лютеранка, а у нас брак для священнослужителей по-прежнему под запретом. За это полагается смерть через повешение — и священнику, и его жене. Король знает о моем браке. Он ругает меня, но, поскольку хочет, чтобы я жил, решил притвориться слепым. Он очень одинокий человек, милорд Саттон, ему хочется дружбы не меньше, чем всем нам.
— Мне уже не хочется дружбы, — произнес Сильвестр. — Вы знаете, как он?
— Сэр Энтони?
Сильвестр кивнул.
— Я видел его вчера, — ответил Кранмер и взял Сильвестра за руку. — Он очень сдержан, как обычно, не жалуется, и я боюсь, что совесть мучит его больше всего остального.
— Он ведь не в Клинке, верно? — хриплым голосом произнесла Фенелла.
— Нет, — успокоил ее Кранмер. — В Тауэре.
— И его не мучают?
— В этом я вам ручаюсь, — заявил архиепископ. — Хотя сам он с удовольствием обрек бы себя на это. Я предлагал ему принять у него исповедь, но он не захотел. Возможно, ему стало бы легче, поговори он с вами. Я уверен, что смогу получить разрешение.
— Нет, — одновременно ответили Сильвестр и Фенелла.
— Понимаю, — произнес Кранмер. Все замолчали, и в барке было тихо до самого Уайт-холла.
Дворец представлял собой путаницу из галерей и переходов. Кранмер провел их в тесную приемную, где было лишь два деревянных табурета. Все трое остались стоять, пока не вернулся слуга Кранмера со стражником в красной униформе и не сообщил, что король готов принять их. Фенелла и Сильвестр прижались друг к другу, как дети.
— Попытайтесь не бояться, — прошептал им Кранмер. — Постарайтесь видеть в Генрихе Тюдоре не только короля, но и мужчину, которому только что разбили сердце. Он может буйствовать и бесноваться, но, как и всякому, ему необходимо сочувствие.
Войдя в приемную и опустившись на колени перед Генрихом VIII, Фенелла невольно вспомнила молодого статного короля, на которого смотрела в детстве, когда он стоял на украшенной трибуне при спуске на воду «Мэри Роуз». От высоких надежд того дня осталось так же мало, как и от великолепного правителя. Мужчина, сидевший перед ними в роскошном кресле, положив одну ногу на низенький стульчик, был похож на огромную, завернутую в бархат губку. Призыв Кранмера проявить сочувствие по отношению к нему был излишним; Фенелле показалось, что не испытывать сочувствия к этой развалине, смотревшей на нее слезящимися глазами, просто невозможно.
— Ну-ка, ну-ка, — голос жирного короля звучал по-девичьи нежно. — «День и ночь» — так называли мы при дворе вас и вашего приятеля, это придумала великая шлюха, перед которой вы встали на колени. Вы нас развлекали, вы казались неразлучными, как пара английских тисов. И, признаться, в вашей дружбе было что-то, что согревало сердце, что-то давно забытое, что живо только в преданиях. Братство. Один за другого. Мы никогда не думали, что ваш темный брат может оказаться бесстыдным обманщиком, который потянется к сестре своего друга и наставит рога своему благодетелю.
— Я тоже не считал это возможным, — произнес Сильвестр. — Но я прошу Ваше Величество смилостивиться над ним.
— Почему? — поинтересовался король. — Разве вы не так же обмануты, как и несчастный граф Рипонский и мы?
— Обманут, Ваше Величество. Однако же он был моим другом более тридцати лет. Я не могу зачеркнуть это. Я не хочу, чтобы он умер.
— И мы должны отпустить прелюбодея, потому что вы не хотите этого? — рявкнул король. — Только потому, что этот озабоченный подзаборный пес был вашим другом, мы должны лишить обманутого супруга удовлетворения при виде того, как будет покаран негодяй? Мы сами в своей боли не знаем иного утешения, нежели то, что эту сволочь Дерема выпотрошат живьем и будут мучить до тех пор, пока он не сможет даже взвизгнуть. Мы не хотим лишать этого утешения товарища по несчастью. Ваш черный брат знал, с чем он играет. Теперь он получит то, что заслуживает.
— Нет, — еле слышно произнес Сильвестр. — Чего бы он ни заслуживал, я этого не вынесу.
Только теперь, услышав покашливание, Фенелла заметила, что в комнате есть еще один человек. Роскошно одетый, с огненнорыжими волосами, он стоял, прислонившись к эркеру. На его губах играла усмешка.
— Как вы можете отказывать в столь трогательной просьбе, Ваше Величество? — поинтересовался он, взглянув сначала на них, а затем на короля. — Прошу простить меня, но та голова, о которой здесь идет речь, одна из немногих в этой стране, способных отличить каракку от плавучей кастрюли. Неужели оно того стоит? Из-за какой-то бабы?
— Разве мы позволили вам вмешаться, Том? — Король повернул голову. — Удалитесь, пока мы не забылись. Нас не удивляет, что для вас верность не священна.
Вновь усмехнувшись, мужчина поклонился и широким шагом вышел из комнаты. Король обернулся к Сильвестру и сказал:
— Наш деверь Сеймур, быть может, и разбирается в плотских утехах, но в любви не понимает ничего. А граф Рипонский любил вашу сестру. Так сильно, что до сих пор хочет, чтобы ее пощадили, — разве это не достаточная милость?
— Моя сестра не умеет любить, — пробормотал Сильвестр. — Не знаю почему. Может быть, это какой-то врожденный порок, как бывает с людьми, родившимися без ног. Но у Энтони его нет. Энтони мог любить с большим теплом и уважением, чем кто бы то ни было, прежде чем Роберт Маллах… — Хрипло вскрикнув, он оборвал свою речь — голос отказался служить ему.
Король не разрешал никому из них подняться, однако, судя по всему, архиепископ имел на это право.
— Без сомнения, сэр Энтони совершил тяжкий проступок, — заговорил он. — Но вы знаете его не первый год, Ваше Величество. У вас были причины доверить ему свои корабли, а от его необычайного дара вы ждали многого. И не в последнюю очередь вы считали его искренность благом.
— Искренность! — взревел король. — Человек, который катается в постели с женой своего благодетеля, искренен?
— Ваше Величество, — произнес Кранмер. — Если мне когда-либо и доводилось видеть человека, который бы раскаивался в содеянном, то это он. Он ни мгновения не пытался отрицать или просить милости. Вчера я провел не один час, прощупывая его, и не услышал от него ни единого дурного слова в адрес дамы или сэра Роберта. Он винит во всем только себя и в свою защиту не произносит ни слова.
— Неужели? Дерем и Калпепер пели себе такие дифирамбы, что можно подумать, будто они мальчики из хора, — прошипел король. — Что может быть отвратительнее, Томас? Человек, который не может держать ширинку завязанной, или тот, кто хнычет, как младенец, когда приходится платить по счетам?
