Когда Саладин ясно изложил свое решение, военачальники поклонились и встали из-за стола совещаний. Нужно как следует подготовиться, если основная часть мусульманской армии должна вступить в бой с готовыми отразить наступление силами крестоносцев при Яффе.
Маймонид, медленно покидая кабинет, бросил на султана прощальный взгляд, однако Саладин продолжал игнорировать раввина. Старик почувствовал, как грудь налилась свинцом, — но не из-за старости или немощи. Он с горечью размышлял про себя, что сердце поистине необычный орган: оно ни капли не болит, готовя смерть одному, но безутешно печалится, когда не удалось поговорить с другом.
Глава 68
КРАЕУГОЛЬНЫЙ КАМЕНЬ
Султан Салах-ад-дин ибн Айюб, которого франки называли Саладином, завоеватель Египта и Сирии, освободитель Иерусалима, снял деревянные туфли с загнутыми носками и ступил на священную землю Харам аш-Шариф. На огромной платформе из известняка — шестьсот локтей в длину и пятьсот в ширину, — где когда-то возвышался Храм Соломона, теперь располагались две священные мечети, построенные за пределами Аравии. Справа от султана возвышался серебряный купол мечети Аль-Акса — на том месте, где пятьсот лет назад, впервые войдя в Иерусалим, молился халиф Омар. Крестоносцы-богохульники во время своего нечестивого правления в Священном городе устроили здесь конюшни, завалив залы мечети грязью и навозом. Но даже этим дикарям не удалось осквернить то прекрасное здание, которое теперь возвышалось прямо перед султаном. Золотой Куббат ас-Сахра — «Купол скалы» — отражал и усиливал свет лунного серпа, будто сияя собственным огнем.
Омейядский халиф Абд аль-Малик возвел его на семьдесят втором году от судьбоносного переселения Пророка из Мекки в Медину, истратив на сооружение налоги, собранные во всем Египте за целых семь лет. Зато «Купол скалы», восьмиугольное здание, обложенное бирюзовой и изумрудной плиткой с выгравированными на ней стихами из священного Корана, вне всякого сомнения, стал творением зодчества, не имеющим себе равных во всем мире. Внешние стены здания с множеством арочных проемов были выполнены из дымчатого мрамора и украшены золотыми геометрическими узорами, стилизованными под звезды и цветы. Сияющий купол возвышался над платформой на пятьдесят семь локтей и имел в диаметре тридцать восемь локтей. Внутри «Купола» спрятана «Сахра» — вершина Храмовой горы, священная скала из известняка, которую называют Камнем Основания — святая святых не только для мусульман, но и для их братьев, иудеев и христиан.
«Купол скалы» для всего мира стал основным символом Иерусалима, а на Храмовой горе всегда было много верующих и паломников, которые сходились со всех уголков земли, чтобы помолиться на Святой земле. Но только не сегодня. На площади, окруженной древними оливковыми деревьями, было необычно пустынно, как и в большей части города. С запада неумолимо надвигались крестоносцы, и люди покинули Иерусалим, оставив город призракам былого.
Сегодня Саладин был один, но он привык к одиночеству. Большую часть из уже прожитых на белом свете пятидесяти лет он был одинок. Не в буквальном смысле этого слова. Нет, разумеется, он редко был предоставлен сам себе за эти годы. В его жизни постоянно и неизбежно присутствовали отряды воинов, толпы придворных, шпионов, друзей и врагов. Временами просители не могли даже разглядеть лицо султана — такой плотной была толпа, круглый год, ежедневно, ежеминутно требующая внимания повелителя.
Но Саладин хорошо знал, что показная дружба — это бледная тень настоящих товарищеских отношений, всего лишь старание услужить властелину, ничего общего не имеющее ни с согласием в мыслях, ни с сердечным расположением. Вот в этом отношении, в сокровенных движениях души, Саладин всегда оставался одинок с тех пор, как помнил себя.
Время от времени он получал отдушину. Мимолетное единение, проблеск взаимопонимания между ним и его подданными… а потом все это неизбежно растворялось в насущных делах войны или под все возрастающим бременем власти. Но Саладин редко открывал свое сердце — из страха, что правда выйдет наружу: великий, непобедимый Саладин — всего лишь испуганный, потерявшийся ребенок, настолько же неуверенный в своей судьбе, как и крестьянин, мечтающий покинуть свою деревню, но робеющий выйти за четко очерченные границы, которые всегда определяли его жизнь.
Да, он встречал среди своих приближенных людей, рядом с которыми готов был сбросить маску. Но всякий раз, когда он на миг ослаблял бдительность, появлялась неведомая сила, которая наслаждалась его мучительным одиночеством и вырывала этих людей из его сердца. Любимая Ясмин, похитившая его сердце, когда он был почти ребенком, отдалилась от него, как и все в окружении султана. А ведь когда-то Саладин мечтал о том, как закончится война, победа будет у него в руках и тогда он положит голову на ее молочно-белое плечо и признается во всех терзающих его страхах и сомнениях, которые вынужден таить от всего мира. Но война не заканчивалась, и победа оставалась недостижимым миражом. А годы завоеваний, которые держали его вдали от Ясмин, создали зияющую пропасть между их сердцами.
Саладин свыкся с тем, что навсегда останется один, и тут судьба сыграла с его сердцем злую шутку. Рок преподнес ему сверкающий сапфир, драгоценный камень, которого он не смел коснуться по законам Божьим и человеческим. Мириам ворвалась в его жизнь подобно урагану, разрушая защитные стены его души своими зелеными глазами и белозубой улыбкой. Впервые за многие годы Саладин вновь почувствовал себя живым. В ее объятиях султан забывал (пока они были наедине), что он — карающий меч Аллаха на земле, глава мусульман. Саладин вновь стал тем, кем всегда мечтал быть — простым человеком, на которого не давит бремя судьбы, подтачивающее его дух.
И за свой грех — прелюбодеяние с иудейкой — он заплатил страшную цену. Мириам оказалась в плену у неверных, в рабстве, и, скорее всего, навсегда. А Ясмин он был вынужден казнить, пока ее зловещие козни не вызвали волну смертей и сплетен, которые разделили бы его придворных на два враждующих лагеря в то время, когда враг стоит у ворот Иерусалима. В своих Отчаянных попытках заполнить ужасающую пустоту в сердце султан погубил двух женщин, единственных, кому удавалось пробиться сквозь окутывавшую его пустоту.
Саладин отмахнулся от грустных мыслей, пока не прорвало плотину печали и грусти, воздвигнутую в его душе десятилетиями войны и измен. Султан понимал: если дать волю чувствам, его поглотит горе, граничащее с безумием, и жизни сотен тысяч ни в чем не повинных людей в Палестине будут брошены на алтарь его жалости к себе. Необходимо сохранять ясный ум, твердое, как дамасская сталь, сердце, если он хочет провести свой государственный корабль через эту последнюю бурю невредимым.
