Смотритель читал мандат.
Стрельчатые башни и портал все отчетливее вырезывались затейливым узором на просветлевшем небе.
Ветер то резко-холодными, морозными, то теплыми, явно весенними порывами дул сквозь зубцы и криво пробитые в черепичной кладке бойницы, из которых столетиями защитники города пускали густоперые стрелы и пули во врагов. Сиротливо дребезжал на ветру надломанный флагшток с громко хлопающим плещущимся флагом, ни цвета, ни рисунка которого в предутреннем сумраке невозможно было разглядеть.
Багровые блики от факела метались по выщербленным кирпичам башен, по булыжнику мостовой, по тонкому ледку, затянувшему за ночь лужи, по комьям густой, спекшейся с овечьим калом и лошадиным навозом грязи. Из черного провала низкой дверки тянуло теплом, угаром, плесенью и терпким потом ватных, давно не стиранных халатов.
Ворота Шейх Джалял, как и все другие ворота в бухарской стене, обветшали, порастрескались. Давно уже следовало их снести. Узкие, неудобные, они мешали движению повозок, караванов, стесняли проезд. Издавна в стене, окружающей Бухару, существовало немало проломов и дыр, через которые еще во времена эмира по ночам пробирались разные люди, «Ворота для честных людей», — говорили бухарцы, и они были правы. Ворота построили эмиры на всех многочисленных дорогах, вливающихся со всех сторон в шумную торговую Бухару, чтобы взимать подати и пошлины с торгового люда. Бокастые, пузатые башни стояли незыблемо. Между ними низкие, из крепко сбитых толстых досок створки, скрипя, открывались перед многими эмирами, кости которых давно уже гнили в мазаре Богаутдин.
Все выглядело мрачно, громоздко, неуклюже и казалось трудно одолимым, конечно, если нет самой что ни на есть плохонькой пушки. Ни одни из ворот Бухары не выдержали штурма в достопамятный 1920 год. Но и после революции, в силу традиции и старинных привычек, по приказу правительства Бухары ворота на ночь запирались, хоть в этом никакой нужды и не было.
Застоявшиеся кони нетерпеливо бряцали сбруей, ржали, били копытами землю. Люди спешились и разминали застывшие ноги, а смотритель ворот все еще мял мандат и шевелил губами, пытаясь проникнуть в смысл его содержания и нетерпеливо поглядывая на краснорожего старика.
Помост чайханы почти вплотную упирался в одну из башен ворот. Смотрителю ворот и краснорожему ничего не стоило бы обменяться словами, но они почему-то делали друг другу страшные глаза.
Наконец краснорожий понял и, буркнув что-то нечленораздельное, надел меховую шапку, кожаные кауши, соскочил с помоста и стал пробираться среди людей, коней и всадников.
Юнус сразу заприметил, что между краснорожим и смотрителем ворот существует какая-то связь. Скоро стал ясен и смысл безмолвных переговоров взглядами: смотритель тянул чтение мандата, чтобы выиграть время. Сжав каблуками бока коня, Юнус послал его вперед и кинулся за краснорожим.
— Ты долго читать еще будешь? — спросил Файзи у смотрителя.
— Столько, сколько нужно, и буду читать.
— Мы торопимся, открывай ворота. — Он взял решительно мандат из рук смотрителя. — Дай-ка я тебе прочитаю.
— Дод! Бидод! Караул! — закричал смотритель.
В ответ что-то зашумело в зубцах башен, захлопали черные клочья, заметались в небе с криком.
— Погляди, — сказал смотритель ворот, — видишь?
— Что?
— Воронье видишь? Знаешь, почему воронье здесь живет? Раньше на башнях на шестах головы врагов эмира натыкали. Вот воронье глаза выклевывало, лакомилось.
— Эмир сбежал, теперь этого нет. — Файзи зябко кутался в халат. Он старался разглядеть, что там за возня идет среди всадников.
А там слышались удары, хрипы, возгласы, шла борьба. Он даже толком не расслышал, вернее, не вдумался в смысл ответа смотрителя, сказавшего: «Ну, головы здесь еще будут».
Файзи обернулся. Э, да где же краснорожий? Какой-то человек вырвался из кучки всадников и побежал, шлепая каушами, по улице в сторону базара.
— Ого, а ну, не выдавай! — крикнул Юнус.
Кони не выдали. Кони отряда не отличались скаковыми какими-нибудь статьями, но бегали очень быстро. Через минуту рука Юнуса крепко держала краснорожего за ворот халата.
— Так, — произнес, задыхаясь, Юнус, — спешишь, почтеннейший?..
— Чего тебе? — взвизгнул краснорожий. Он тоже задыхался.
— Куда ты?
— Спать хочу!
— Успеешь.
Пришлось краснорожему вернуться к воротам.
Разбудили начальника караула. Он так сладко спал на своем холодном кирпичном ложе, что даже выругался.
— Чтоб вас, такой сон…
Он потянулся так, что кости затрещали, зевнул. Подойдя к смотрителю, он тупо поглядел на него, на мандат, попытался разглядеть Файзи.
— Слушайте, долго нас будут здесь держать, в этой тюрьме, именуемой воротами? — начал было Юнус.
Начальник караула еще раз зевнул, осмотрел со всех сторон мандат, тщательно сложил его уже по старым складкам и отдал Файзи.
— Что ты делаешь? — взвизгнул смотритель ворот.
Не удостоив его даже ответом, начальник караула приложил к облезшему меху шапки свою ладонь и отрапортовал:
— Мандат есть! Все в порядке.
Он сам отодвинул засов и развел створки ворот.
Ворота распахнулись.
Отряд въехал в тьму предрассветных полей.
Долго всадники слышали еще карканье всполошившихся ворон на воротах.
Стало светло, Файзи оглядел свой отряд.
— А это кто? — удивился он, показывая на понуро шагавшую среди конных фигуру пешего.
Тогда Юнус развязал на лице неизвестного платок, и все увидели растерянную, сконфуженную красную рожу.
— Кто? — переспросил Юнус. — Известно кто, самый поганый, самый вонючий пожиратель дерьма из эмирского нужника — Пишмуран «Длинный язык». Он шпион, предатель. Он раньше доносил эмиру на честных людей, теперь доносит на честных людей Нукрату. И такая вошь несчастная хотела задержать могучих воинов. Какой дурак.
И Юнус ткнул концом своего сапога прямо в физиономию Пишмурана и со всем презрением, на какое только был способен, процедил:
— Шпионская шкура!
Бойцы заволновались. Послышались голоса: «Пристрелить собаку!»
Дрожа и подвывая, Пишмуран «Длинный язык» начал медленно опускаться на колени. Бороденка его тряслась. Рожа оставалась еще красной, но сквозь красноту проступала зелень.
— Я не виноват, — взвизгнул он, — я выполнял приказ господина назира. Моими руками он хотел провести свое дело. Я не виноват, пощадите.
— Нельзя его расстрелять без суда, — сказал медленно Файзи, — отпустите его.
Бойцы нехотя расступились. Пишмуран плелся по дороге, вобрав голову в плечи, и в ужасе ежеминутно оборачивался.
