— Что это значит? — рявкнул он. — Кто сказал, что они должны уйти?
— С вашего позволенья, капитан, — коротко ответил де Берни ледяным, полным достоинства голосом, не допускающим ни малейшего возражения.
Он открыл дверь, пропустил свою «супругу» и «шурина» в каюту и закрыл ее.
— Какого дьявола! — выругался Том Лич, мерзко ухмыльнувшись. — Не много ли форсу, черт возьми? Можно подумать, ты здесь капитан. Ты, что ли, теперь приказываешь?
— Да, потому что она моя жена, — невозмутимо сказал француз.
И, подвинув стул к столу, он дал знак слуге:
— Принеси-ка рому, Пьер.
Буканьер подозрительно взглянул на метиса, который проворно бросился к буфету резного дерева, стоявшему у переборки.
— А это что — еще один из твоих домочадцев?
В его насмешливом тоне прозвучала угроза.
Но де Берни сделал вид, что не заметил этого.
— Мой слуга, — бросил он.
Сев напротив буканьера, он весело заговорил, как будто перед ним был старый друг или компаньон.
— Нам подфартило, Том. Дело верное. Если бы «Кентавром» командовал военный моряк или хотя бы я, ты бы ни за что не взял нас на абордаж и ни ты, ни я, ни Саймон не сидели бы сейчас здесь.
— Неужели? А башка-то у него варит, а, Уоган? Выходит, тебе взять корабль на абордаж — раз плюнуть, а у меня, значит, кишка тонка? Да, Чарли, от скромности ты не сдохнешь!
Де Берни покачал головой.
— Я б не стал ввязываться в бой. А просто ушел бы от вас — на такой посудине, как ваша, вы бы никогда за мной не угнались.
От восхищения злобные глазки Тома Лича широко раскрылись.
— А у тебя, черт возьми, зоркий глаз, если ты умудрился разглядеть ракушки у меня на днище, — сказал он.
Пьер поставил перед ними поднос с графинчиком рома, тремя стаканами, табакеркой, трубками и огнивом. И направился назад к буфету.
Каждый наполнил себе стакан. Примостившись с краю стола, Уоган принялся набивать трубку ароматным табаком. Де Берни последовал его примеру. Когда табакерку передали Тому Личу, тот брезгливо отодвинул ее в сторону.
— Ну, и что же это за караван? Давай выкладывай.
— Так вот, черт возьми. Через месяц на Кадис снимаются три испанских корабля — тридцатипушечный галион [34] под конвоем двух двадцатипушечных фрегатов [35]. Трюм галиона будет под завязку набит сокровищами — золотыми дублонами [36], жемчугами и прочими побрякушками.
Уоган, собравшийся раскурить трубку, так и застыл с зажженным трутом в руке. Услышав о несметных сокровищах, и он, и Том Лич от удивления раскрыли рты. Если де Берни не врал, то им обоим — капитану и штурману, — с их-то сноровкой, этих сокровищ хватило бы по гроб жизни, тогда уж они бы зажили как люди. Придя в себя от потрясения, Лич выругался — в знак того, что не верит ему ни на грош. Потом сухо прибавил:
— Разрази меня гром, если я поверю хоть одному твоему слову!
— Я тоже, клянусь моими потрохами, — пробубнил Уоган.
Де Берни окинул их презрительным взглядом.
— Я же говорил, столько золота вы видели только во сне. Повторяю — это правда. Теперь ясно, зачем я спешил на Гваделупу, зачем мне нужен корабль и вы в придачу? Надеюсь, теперь-то вы поняли, почему я благословил небо, когда оно послало мне вас обоих вместе с кораблем, который ждет только нас? Да-да, с тем самым кораблем, что у нас под ногами. Он нам еще пригодится.
Слова француза могли бы показаться неубедительными. Однако, ослепленные жадностью, пираты мигом клюнули на наживку. Том Лич подвинулся ближе к столу и, опершись на него голыми локтями, проговорил:
— Выкладывай все без утайки. Откуда узнал про золото?
И де Берни принялся рассказывать все по порядку. Его рассказ, нужно отдать ему должное, действительно походил на правду.
Однажды, месяц тому назад, они вместе с Морганом проходили мимо Каймановых островов [37] 38 — в надежде напасть на след Тома Лича. Ночью был страшный шторм, а на рассвете, в пяти-шести милях к югу от Большого Каймана, они вдруг заметили шлюп [38], готовый вот-вот пойти ко дну. Так что едва успели подобрать людей. Спасенные оказались испанцами. Один из них, какой-то важный сеньор по имени Охеда, держал путь на Эспаньолу [39], куда ему нужно было попасть во что бы то ни стало, но во время шторма их шлюп сбился с курса. Да, в крутую переделку попал этот сеньор, не позавидуешь, тем паче, что накануне он здорово пострадал. Проклиная все на свете, он сказал, что ночью ему перебило позвоночник и он вряд ли дотянет до Санто-Доминго, куда ему нужно было позарез: он вез важное послание для командующего флотом.
— Послание, — сказал де Берни, — видно, и впрямь было важное: шутка ли, испанец уже на ладан дышал, а сам все твердил про него без умолку. Тут я решил держать ухо востро. Обещал передать его кому нужно на словах или на бумаге, если он решит написать письмо. Но он с ужасом отверг мое предложение, и это еще пуще распалило мое любопытство. Однако, — продолжал де Берни, — в конце концов он сдался и решил-таки написать письмо. Потом, уже под вечер, почувствовав, что конец его близок, он снова кликнул меня, велел позвать своего шкипера и принести перо к бумагу, что я и сделал. Я смекнул, что этот сеньор — а он действительно оказался с головой — решил написать его так, чтобы матросы, народ большей частью неотесанный, неграмотный, не смогли разобрать ни слова. Он продиктовал его по-латыни, буква за буквой, слово за словом, непосредственно шкиперу, хотя тот и сам скорее всего не смыслил в латыни ни уха ни рыла. Да, сметливый испанец попался, ничего не скажешь.
Ну так вот, вечером того же дня сеньор этот отдал концы, а со шкипером ночью неведомо как случилось несчастье — свалился за борт. Во всяком случае, утром мы его так нигде и не нашли. Зато письмо осталось целехоньким, да и куда бы оно делось. Я как в воду глядел, когда думал, что со шкипером обязательно случится какая-нибудь чертовщина, и потихоньку вытащил письмишко из-под подкладки его сапога, куда он, хитрая бестия, припрятал его для пущей верности.
Рассказ де Берни прервал одобрительный хохот буканьеров. Черный юморок, каким он приправил историю о страшной смерти испанского шкипера, пришелся головорезам явно по вкусу. Француз удовлетворенно улыбнулся и продолжил:
— Тогда-то я и обнаружил свинью, которую нам подложил покойничек. Когда-то я учился латыни и кое-что в ней кумекал, но в море вся эта белиберда быстро выветривается из башки. Потом испанец, как я после узнал, диктовал письмо на какой-то чертовски заковыристой латыни — классической, как это называется у книжных червей. Из него я так ничего и не выудил, разобрал только какие-то римские цифры — принял их поначалу за даты, да одно-два слова. Но через неделю, когда мы пришли в Фор-Руаяль, я разыскал знакомого пастыря, француза, и попросил перевести мне письмишко.
