Но Таламара была в таком состоянии, что нечего было и думать о том, чтобы отправить ее среди ночи. И было решено, что Минати один, захватив с собою немного мяса и шкур для подстилки, должен немедленно отправиться в путь. Предполагалось, что он дойдет до источника Мезэ, находившегося в трех часах пути от селения. Там было множество пещер, где охотники нередко находили себе приют. На заре мать, сопутствуемая надежным проводником, последует за ним.
Рассвет наступил очень быстро. Утренняя заря окрасила пурпуром небо и в лазури показался золотой шар, а несчастная женщина все еще была в состоянии какого-то оцепенения. К чему все это? Зачем? Неужели она за двадцать лет безуспешной борьбы со злым роком не имеет права почувствовать усталость? Пусть лучше свершится судьба. Теперь, когда ее сын был вне опасности, ей нечего больше беспокоиться о проклятом законе.
Внезапно долины огласились хриплыми звуками бизоньих рогов, созывающими народ к трем дубам. Вскоре у входа в пещеры появились какие-то подозрительные люди. Несчастная женщина, поддерживаемая с одной стороны Лиласитэ, а с другой Пивитой, последовала за ними. Карлик смотрел вслед удалявшейся Таламаре и на глазах у него блестели слезы.
Ее привели к трем дубам и вытолкнули на середину круга, окаймленного гладкими камнями. Она была почти в беспамятстве и все происходящее представлялось ей дурным сном. Обвинитель кричит и визжит; голос Жабы звучит, как труба. В толпе раздаются неистовые вопли и смешиваются с мольбами. Но Таламара не слышит ничего. Ее допрашивают, она не отвечает.
— Женщина, что ты можешь сказать в свое оправдание?
— Вы разве не видите, что она потеряла рассудок?
— Женщина, ты бы хоть сказала, что сожалеешь о содеянном.
— Боги жаждут ее крови и плоти от ее плоти.
— Женщина, пойми, что дело идет о твоей жизни и жизни твоего сына. Отвечай же! Скажи что-нибудь в свое оправдание.
…О жизни твоего сына!.. Ее оцепенения как не бывало. Она как бы очнулась от внезапного толчка. С трудом переводя дыхание, она глухим голосом произносит:
— Жизнь моего сына…
— Женщина, прислушайся к моим словам. Я, Виссили-Рора, сын Панда-Уле, великий вождь, избранный племенем с Дордони и справедливый муж, я тебе приказываю, чтобы ты защищала свою жизнь и жизнь твоего сына, и вот я тебя спрашиваю…
Как разъяренная тигрица, выпрямилась она в своих лохмотьях:
— Кто смеет коснуться моего мальчика? Вы, с вашим законом? Тем самым, пожирающим людей законом, который я нарушила. Ну, так вот! Я перед вами. Я явилась на расправу. Что ж! Переломайте дубинкой мои кости и бросьте меня в овраг на съедение гиенам. Но запрещаю вам трогать мое дитя, дикие яваны, купающие своих богов в человеческой крови.
— Она заслуживает, чтобы ее убили на месте!
— Ее надо убить вместе с ее недоноском! Они позорят расу!
Несмотря на град оскорблений, она гордо подымает голову и глаза ее загораются:
— Безумцы! Он — гордость расы. А вы его отвергаете и преследуете. Благодаря вещам, которые выходят из его головы и которые изготовляют его руки, слава о вас донеслась до самых берегов синего моря и выше гор, где обитают орлы.
— Отцы наши прожили и без его выдумок!
— Боги требуют его смерти!
— Боги вдохнули в него свою творческую силу. Не прикасайтесь к божественному дыханию. Чтите сосуд, в котором оно заключено, яваны. Вы — гиганты, но мой сын гигант из гигантов.
— Хорош гигант со своей девичьей фигуркой! — раздались насмешливые голоса.
— Среди нас не место недоноскам! Совершенство расы — наше лучшее наследие.
Одним прыжком Жаба очутился в центре круга, усеянного золотыми бликами солнечных лучей, проникших сквозь густую листву дубов. Гордо подбоченившись, он крикнул:
— Братья! Я самый уродливый из людей. Если где-нибудь под небесами существует уродливое существо, то оно перед вами. И меня мать моя вырвала из рук безжалостного закона. Я готов сразиться на топорах, копьях или мечах с каждым, кто посмеет сказать, что, отказавшись задушить меня, мать оскорбила этим богов. Великий охотник Куа, сын Львиного Когтя, убил четырех мамонтов и десяток медведей. Видите мои руки? Они даже не в состоянии сосчитать, сколько ими задушено волков и гиен. Куа, сын Львиного Когтя, сделал на рукоятке своего боевого топора двенадцать зарубок и может пить мед из двенадцати черепов убитых им ганни. Но сын этой женщины в двенадцать раз выше сына Львиного Когтя, Куа, который участвует во всех совещаниях своего племени, несмотря на то, что он нарушил закон расы.
Никто не посмел противоречить карлику; его глаза горели, как у волка, и он потрясал своими огромными ручищами, готовый задушить каждого, кто возразит ему. Но вопли толпы выдавали ее страх.
— Мы не хотим, чтобы на нас тяготело проклятие богов!
— Пусть мать и сын кровью смоют свое преступление!
— Надо уважать закон!
— Пусть их предадут в наши руки!
Женщины уже готовились перелезть через каменную ограду и схватить Таламару. Но вождь одним движением своего жезла вовремя остановил их. В толпе поднялся невообразимый шум. Вдруг чей-то голос громко крикнул, что Минати сбежал и что охотники видели его прячущимся в лесу. Это известие вызвало среди присутствующих взрыв негодования, еще усиливаемого поведением матери. Радостная улыбка осветила ее лицо, когда она узнала, что погибнуть придется ей одной.
Внезапно за оградой раздались торжествующие крики: из кустов медленно вышел Минати с гордо поднятой головой. Не дождавшись матери, он вернулся обратно. Мужчины, набросившиеся на него, невольно отступили, не выдержав его взгляда. Но Юло схватил его за шею и грубо толкнул на середину круга.
— Мы недурно поохотились, — пошутил он. — Вот он, беглец.
Несмотря на мольбы Лиласитэ, тщетно взывавшей к жалости женщин, и на то, что карлик яростно потрясал своими огромными кулаками, толпа готова была растерзать юношу. Лишь вмешательство Виссили-Рора спасло его от дикой расправы.
Внезапно резкий, как удар бича, голос Юло нарушил воцарившуюся на несколько минут тишину:
— Полюбуйтесь-ка на недоноска, в которого боги вдохнули свое дыхание…
Но голос матери заглушил раздавшийся в толпе хохот:
— Вы убиваете самого великого из яванов, человека, которого боги наделили могущественной силой метать молнии. И вы за это будете прокляты до скончания веков.
В тот момент, как она произнесла эти загадочные слова, толпа увидела, как Минати быстро снял с себя подобие тонкого ремня, служившего ему поясом, и привязал его к обоим концам прута. Толпа жадно ловила каждое его быстрое и уверенное движение, не обращая внимания на жесткий блеск его глаз и на судорожное подергивание его челюстей. Затем он вынул из-под своей туники из оленьей шкуры палочку с костяным острием, что-то вроде игрушечного дротика, и приложил его к ветке. Это было все.
Внезапно в воздухе что-то просвистело. Раздался душераздирающий крик, от которого у собравшихся кровь застыла в жилах. За этим криком последовал торжествующий возглас. Все взоры обратились туда, откуда раздался нечеловеческий вопль. Великан Юло судорожно взмахнул руками и тяжело обрушился на землю с кровавой пеной на губах; во лбу, между глазами, у него торчала палочка с белым наконечником.
Все были так ошеломлены, что и не заметили, как человек, мечущий молнии, быстро перепрыгнул через ограду и скрылся в кустах.
Трепетный ужас овладел присутствующими. Воцарилась ничем не прерываемая мертвая тишина. Птицы и сверчки, и те, казалось, приумолкли, так как в траве и в листве не слышно было ни малейшего шороха. А гиганты-яваны все еще стояли, как прикованные, и не трогались с места; с отвисшей челюстью, они, широко открытыми глазами, уставились на распростертого перед ними на земле воина, которого уложила неведомая сила. И некоторым стало понятно, что человек, умеющий на таком расстоянии метать смерть, должен был в самом деле быть избранником богов.
Вдруг все вздрогнули от резкого смеха. Так смеются одержимые. Таламара, в внезапном припадке безумия, поднялась и, приплясывая, пошла по кругу. Она при этом пела. Она пела о своей несчастной жизни, о любви к своему ребенку, и ее босые ноги медленно двигались в такт ее исполненной печали импровизированной песне. И под звуки песни она плясала танец ненависти перед испускающим последний вздох Юло.
