— С позволения вашего величества, — ответил лорд Хантинглен, — я старый солдат, а не ученый. И если крепкая натура не выручит меня из беды, тогда, надеюсь, я найду утешение в текстах священного писания.
— Опять ты против учености, любезный. Библия, дорогой мой, — тут король притронулся к своей шапочке, — конечно, principium et ions; [166] жаль только, что ваша светлость не может прочесть ее в оригинале. Хотя мы и покровительствовали переводу библии на английский язык, в предисловии к нему написано, что когда темные тучи угрожали нависнуть над страной после заката яркой западной звезды, королевы Елизаветы, наше появление, подобно восходу могучего солнца, мгновенно рассеяло сгущавшуюся мглу; хотя, стало быть, мы способствовали распространению, как там говорится, евангельского учения, а в особенности переводу писания с древних священных языков, мы, однако же, признаемся, что сами получали удовольствие только от чтения на древнееврейском и нас не могли удовлетворить ни латинский перевод семидесяти толковников, ни тем более английский перевод.
— С вашего разрешения, — сказал лорд Хантинглен, — если рассказ о дурных новостях, упомянутых в письме, которым вы меня удостоили, вашему величеству будет угодно отложить до тех пор, пока я не выучусь читать по древнееврейски, боюсь, что я умру, так и не узнав о несчастьях, постигших или грозящих постигнуть мой дом.
— Вы очень скоро их узнаете, милорд, — ответил король. — Как ни прискорбно, но я должен сказать, что ваш сын Дэлгарно, которого я считал чуть ли не святым, потому что он проводил все время со Стини и нашим сынком Чарлзом, оказался настоящим подлецом.
— Подлецом! — воскликнул лорд Хантинглен, и хотя, опомнившись, он тут же добавил: — Впрочем, так было угодно сказать вашему величеству, — тон, каким он произнес первое слово, заставил короля отшатнуться, как будто его ударили. Но Иаков быстро пришел в себя и сказал, надувшись, как всегда в минуты неудовольствия:
— Да, милорд, нам было угодно так сказать; non surdo canis [167] — мы, слава богу, еще не оглохли, так что, пожалуйста, не повышайте голоса. Вот недурной документ, читайте и судите сами.
И король сунул в руки старому лорду бумагу, содержавшую историю леди Гермионы, где факты были изложены так сжато и ясно, что виновность лорда Дэлгарно, любовника леди Гермионы, постыдно ее обманувшего, казалась неоспоримой. Но какой отец легко согласится признать вину своего сына?
— Осмелюсь спросить ваше величество, — сказал лорд Хантинглен, — почему история эта не стала известна вам раньше? Эта женщина живет здесь много лет. Почему жалоба на моего сына не была принесена ею в ту же минуту, как она ступила на английскую землю?
— Скажи ему, как обстояло дело, Джорди, — промолвил король, обращаясь к Гериоту.
— Мне неприятно огорчать лорда Хантинглена, — ответил Гериот, — но я должен сказать правду. Леди Гермиона долгое время не могла решиться предать огласке обстоятельства своей жизни, а когда наконец взгляд ее на этот предмет изменился, необходимо было сперва разыскать доказательства, свидетельствующие о мнимом браке, а также связанные с ним письма и документы, которые по приезде в Париж, прежде чем я ее нашел, она оставила на хранение корреспонденту ее отца в этом городе. Впоследствии тот человек обанкротился; в результате этого несчастья документы леди Гермионы перешли в другие руки, и только несколько дней назад мне удалось напасть на след и получить их. Без этих уличающих бумаг было бы неблагоразумно подавать жалобу на лорда Дэлгарно, когда у него есть такие могущественные покровители.
— Дерзко с твоей стороны так говорить, — сказал король. — Я отлично понимаю, кого ты имеешь в виду. Ты думаешь, что Стини употребил бы все свое влияние, чтобы склонить чашу весов правосудия. Но ты забываешь, Джорди, чья рука держит весы. И к тому же ты несправедлив к бедному Стини: он сам признался перед нами и нашим Тайным советом, что Дэлгарно пытался отделаться от девушки и навязать ее ему, Стини, непорочному простодушному малому, выдав ее за женщину легкого поведения. При этом мнении Стини остался даже тогда, когда покинул ее, хотя на месте Стини мне показалось бы странным, что эта особа могла устоять перед таким молодцом, какой.
— Леди Гермиона, — заметил Джордж Гериот, — всегда отдавала должное благородному поведению герцога, который, даже заблуждаясь на ее счет, почел ниже своего достоинства воспользоваться ее горем и, напротив, снабдил ее деньгами и помог выйти из затруднительного положения.
— Как это похоже на него, благослови бог его красивое лицо! — воскликнул король. — Я тем охотнее верю рассказу этой леди, что она не говорит ничего дурного про Стини. Чтобы скорее покончить с этим делом, милорд Хантинглен, скажу, что мнение нашего Совета и наше собственное, равно как мнение Чарлза и Стини, таково: ваш сын обязан исправить зло, женившись на этой леди, или же мы лишим его нашей милости и предадим всяческому посрамлению.
Тот, к кому король обращался, не мог вымолвить ни слова. Он стоял не двигаясь, глядя в одну точку застывшим взором, и даже веки его казались неподвижными; столь жесток был удар, нанесенный ему, что суровое лицо его с резкими чертами и крепкая фигура мгновенно окаменели, превратив его в старинное изваяние рыцарских времен. В следующую минуту, словно та же. статуя, пораженная молнией, он с тяжким стоном рухнул на пол. Король в страшной тревоге стал призывать на помощь Гериота и Максуэла и, так как присутствие духа не было его forte, [168] он забегал по комнате, восклицая:
— Мой старый возлюбленный слуга, спасший нашу священную особу! Vae atque dolor! [169] Мой лорд Хантинглен, открой глаза, послушай меня — пусть твой сын женится хоть на царице Савской!
Тем временем Максуэл и Гериот подняли старого графа и усадили его в кресло; увидев, что он начинает понемногу приходить в себя, король принялся утешать его уже более рассудительным тоном:
— Подними голову, любезный, подними голову и выслушай твоего милостивого законного государя. Если в этом браке есть бесчестье, то оно придет не с пустыми руками. Тут найдется довольно денег, чтобы позолотить его, хорошее приданое и недурная родословная. Если она и была потаскушкой, то в этом виноват твой сын, и в его власти сделать из нее снова честную женщину.
Как ни разумны были с обычной точки зрения рассуждения короля, они не приносили утешения лорду Хантинглену, который, возможно, даже не вполне понимал их. Однако всхлипывания мягкосердечного короля, сопровождавшие и прерывавшие его слова, оказали на старика более быстрое действие. Крупные скупые слезы выступили у него на глазах, он стал целовать сморщенные руки короля, которые тот, также плача, но с меньшим достоинством и сдержанностью, протягивал ему сперва по очереди, а потом обе вместе; наконец человеческие чувства окончательно одержали верх над сознанием монаршего величия, и король, сжав руки лорда Хантинглена, сочувственно потряс их, как равный, как близкий друг.
