— В таком случае, — заявил капитан, — я отказываюсь от обвинения этого несчастного старика, ибо в силу двух деклараций о помиловании он не подлежит больше преследованию, и клянусь душой: когда я вижу, как отец и сын сжимают друг друга в объятиях, хотел бы я иметь право сказать то же самое и о сыне.
— Но как же это, как же это может быть? — спросил провост. — Ведь мы всегда звали старого джентльмена Мертоном, а молодого — Кливлендом, а теперь оказывается, что обоих зовут Воан.
— Воан… — повторил Магнус. — У меня есть некоторые основания помнить это имя, а судя по тому, что мне недавно сообщила моя кузина Норна, этот человек имеет право носить его.
— А я могу подтвердить, что и молодой человек тоже, — сказал капитан, заглянув в свои заметки. — Минуту внимания, — прибавил он, обращаясь к молодому Воану, которого мы до сих пор называли Кливлендом. — Послушайте, сэр, вас зовут, оказывается, Клемент Воан; так скажите, пожалуйста, не вы ли, будучи совсем еще мальчиком, стояли во главе шайки разбойников, что восемь или девять лет тому назад разграбила испанскую деревню под названием Кемпоа, в Новой Испании, с целью захватить находившиеся там в это время сокровища?
— Мне нет никакого смысла отрицать это, — ответил пленник.
— Несомненно, — подтвердил капитан, — но признание может сослужить вам службу. Дело в том, что погонщики мулов скрылись со своими сокровищами в то время, как вы, рискуя собственной жизнью, защищали от грубости ваших соратников честь двух испанских дам. Помните ли вы этот случай?
— Уж кому это помнить, как не мне! — закричал Джек Банс. — Ибо за это рыцарское поведение капитана нашего высадили на необитаемый остров, а меня самого чуть не отлупили плетьми и не посыпали солью за то, что я был заодно с ним.
— Поскольку это дело выяснилось, — сказал Уэдерпорт, — жизнь Воана вне опасности. Дамы, которых он защитил, оказались весьма высокопоставленными особами, дочерьми самого губернатора провинции, и благородный испанец давно уже испросил у нашего правительства прощение их спасителю. Мне даны были специальные распоряжения относительно Клемента Воана, когда шесть или семь лет тому назад я был послан в Вест-Индию для преследования пиратов. Но о Воане там никто ничего не знал, хотя вместо него мне достаточно пришлось услышать о Кливленде. Но как бы то ни было, капитан, будь вы Воан или Кливленд, я, пожалуй, готов поручиться, что за ваш геройский подвиг в Кемпоа вы получите полное прощение, когда прибудете в Лондон.
Кливленд поклонился, и кровь бросилась ему в лицо, а Мертон пал на колени и горячо возблагодарил Бога. Обоих увели при сочувственных рыданиях многих зрителей.
— Ну, а вы, уважаемый господин лейтенант, что вы можете сказать в свое оправдание? — спросил капитан Уэдерпорт ci-devant Росция.
— Да очень мало или даже совсем ничего, с позволения вашей милости; хотелось бы мне, конечно, чтобы ваша милость нашла и мое имя в той книге помилований, что держит в руке, ибо в деле при Кемпоа я был правой рукой капитана Клемента Воана.
— Вы называете себя Фредерик Алтамонт? — спросил капитан Уэдерпорт. — Но в моем списке нет такого имени, благородные леди записали только еще какого-то Джона Баунса или Банса.
— Так это же я, это я самый и есть, капитан, и могу доказать это; и, уж во всяком случае, я предпочитаю жить под именем Джека Банса, хотя звучит оно достаточно плебейски, чем болтаться на виселице Фредериком Алтамонтом.
— В таком случае, как Джону Бансу я могу и вам подать кое-какую надежду, — сказал капитан.
— Премного благодарен вашей высокоуважаемой милости, — воскликнул Банс и тут же прибавил совершенно другим тоном: — Ах, если вымышленное имя может иметь такое могущественное действие, так, пожалуй, и бедный Дик Флетчер заслужил бы помилование как Тимоти Тагматтон, но, выражаясь его собственными словами, как ты там ни верти, а только…
— Уведите лейтенанта, — приказал капитан, — и давайте сюда Гоффа и прочих молодчиков. Многих из них, как я полагаю, ожидает веревка.
И пророчеству этому, видимо, суждено было сбыться, так тяжки были предъявленные пиратам обвинения.
«Альциона» получила приказ прибыть в Керкуолл, чтобы отвезти арестованных в Лондон, куда она и отправилась по прошествии трех дней.
В течение всего того времени, что несчастный Кливленд оставался в Керкуолле, капитан «Альционы» обращался с ним чрезвычайно любезно, а добрый его старый знакомый Магнус Тройл, знавший втайне, каким близким родством были они связаны, окружал его всяческого рода знаками внимания, многие из которых Кливленд просто отказывался принимать.
Норна, для которой злополучный пленник был еще ближе, в эти дни была совершенно не в состоянии выразить своих чувств: церковный сторож нашел ее лежавшей без сознания на плитах собора, а когда она пришла в себя, рассудок ее так пошатнулся, что на некоторое время ее пришлось доверить неусыпному попечению особо приставленных к ней служанок.
О сестрах из Боро-Уестры Кливленду удалось лишь узнать, что они все еще больны после перенесенного ими испуга, и только в вечер накануне отплытия «Альционы» ему была тайно доставлена следующая записка:
«Прощайте, Кливленд! Мы расстаемся навеки, так должно быть. Идите правым путем и будьте счастливы. Иллюзии, владевшие мной вследствие уединенного воспитания и слишком малого знакомства с современным миром, погибли и рассеялись навсегда. Но в вас, Кливленд, я никогда не заблуждалась, в этом я уверена! Я уверена, что вы один из тех, для кого добро привлекательнее зла, и только обстоятельства, привычка и дурной пример привели вас на ту дорогу, по которой вы шли последние годы. Думайте обо мне как о мертвой, разве что сумеете заслужить всеобщее одобрение в той же мере, в какой сейчас заслуживаете порицания. Тогда, Кливленд, тогда думайте обо мне как о той, которая будет радоваться вашей возрождающейся славе, хотя никогда больше ей не суждено будет вас увидеть!»
Записка эта была подписана М.Т., и Кливленд с глубоким волнением, вызвавшим у него даже слезы, читал и перечитывал ее сотни раз, а затем спрятал у себя на груди.
Мордонт Мертон тоже получил письмо от своего отца, но совершенно другого рода. Бэзил навсегда прощался с ним и освобождал его отныне от сыновних обязанностей, поскольку сам он, несмотря на многолетние усилия, оказался не в состоянии питать к нему отеческие чувства. Он сообщал также о потаенном месте в старом ярлсхофском доме, где им была спрятана значительная сумма денег и драгоценности, и выражал желание, чтобы Мордонт взял все это себе.
«Тебе нечего бояться, — говорилось в письме, — что ты чем-либо обязан мне или участвуешь в доле разбойничьей добычи. То, что сейчас переходит в твое владение, почти все принадлежало твоей покойной матери, Луисе Гонсаго, и твое по праву. Забудем друг друга, — этими словами заканчивалось письмо, — как те, которым не суждено больше встретиться».
