Сотский сделал зарубку на цветной бирке. Судислава радовалась:
– Теперь ты настоящий воин… очень идет тебе шелом…
Доброгаст смущенно улыбался, поистине это был счастливейший день в его жизни. И всем этим он был обязан ей…
– Спасибо тебе, лада моя… – тихо оказал он.
Судислава растерялась – впервые он назвал ее так, опустила голову, чтобы скрыть слезы на глазах.
– Куда ты лезешь, пропади совсем, – раздражался сотский одним видом назойливого изгоя, – у тебя ресницы выпали, пошел!
– Я… я… – запинался изгой, – умею предсказывать.
– Гоните его! – настаивал сотский.
– Не забывай меня… Уговор? Никогда не забывай, – говорила Судислава, всхлипывая. Лицо ее приняло детски беспомощное выражение, кончик носа покраснел.
– Гей, воевода, со стороны Вышгорода идут полки. Кажись, черниговцы! Встречай их! – донесся чей-то грубый голос.
– У тебя добрая душа… ты не забудешь меня, Доброгаст, – шептала Судислава, – а мне тут тяжко будет без тебя… Вот уже и кончилось все. Когда ты вернешься, мы уйдем с тобой далеко-далеко в Оковский лес. Там мы будем счастливы, ведь ты вернешься?
– Я вернусь к тебе! – сказал Доброгаст, чувствуя, как все дрожит внутри, обрывается. Кажется и мучительной была жизнь в Киеве, а вот ведь когда пришлось уходить, каким дорогим все показалось.
– То не черниговцы, то любечане идут, ядрена туча! Черниговцы в ладьях прибудут! – кричал сотский, встав на лавку.
– Крепкий народ – любечане! Ладный! – откликнулся кто-то.
– Вот и нет больше у меня никого, – продолжала Судислава, – одна я осталась опять… я… я тебя крепко люблю, Доброгаст!
– Спасибо тебе за все… и за любовь… для меня теперь весь свет в тебе… ты знай – я вернусь, и мы будем вместе…
– Осмолите палки! Не забудьте! К вечеру пойдем на Днепр встречать новгородцев, смолян, псковитян, ладожан! Чтобы у меня весь Днепр полыхал!.. Слышите?! По всему берегу! – отдавал приказания воевода Волк, трогая коня.
Судислава последний раз взглянула в глаза Доброгаста, тихонько пожала руку, мол, не забывай. И пошла… одна, без коня.
Доброгаст понял, что конь был отдан за вооружение и место в ладье. Теплая волна прихлынула к сердцу, будто песня в груди зародилась, та песня, которую вздымают на гребнях волны далекого Русского моря. Его путь туда…
Доброгаст не спешил облачаться в доспехи, он тихо сидел в кругу новых товарищей, придерживал рукою меч, не замечал, как ветер осыпает пылью, приметает к ногам сор.
Думал. Что-то бесконечно дорогое, близкое сердцу уходило от него, может быть, навсегда. Что это? Любава на печенежской лошади, дед Шуба, храбры с заставы, Судислава ли наконец? Или борозда на пашне, знойная степная дорога, чуть шевелящийся влажный лист яблони, самый ли воздух тех мест, где был? Или все это вместе – одно, огромное, необъятное – родина.
Ведь от всего, будь то высокая лебеда под забором, где он спал, вдыхая терпкий запах нагретой солнцем земли, или луна на крыше старой кузницы, веет счастьем… Но не будь Судиславы, померкла бы луна, и засохла бы лебеда, и маячила бы в глазах тяжелая колода, привезенная на княжеский двор.
Раскаленный огненный шар низко повис над землей, стало тревожно, там и сям задымились костры, город напоминал один большой лагерь.
– Глядите, глядите, – князь! – сказал кто-то, указывая в сторону Самваты-крепости.
Вытянулись шеи, сильнее застучали сердца.
По каменной стене в белой рубахе шагал Святослав. Длинный чуб его свисал с бритой головы, лохматился от ходьбы. Обе руки великого князя покоились на рукояти меча.
«Он похож на Шубу», – почему-то пришла в голову мысль, и Доброгаст скорее почувствовал сердцем, чем понял: что-то большое, важное крепко связывает его с князем.
Святослав, не отрываясь, смотрел на Днепр. Безбрежная, взрастившая дедов и прадедов, река во всю свою ширь катила потемневшие воды. Солнце пряталось далеко за лесом. Тень шагающего князя протянулась до самого берега, длинный чуб его полоскался в бурунах.
ЗУБЫ ДНЕПРА
Через неделю по возвещении сборов в поход, многотысячное воинство Святослава, состоящее из хорошо обученных, проверенных в битвах дружин и воев-ополченцев, еще вчера трудившихся на нивах, спешно погрузилось на корабли.
– Гей, гей! Бояре! Ярые в бою! Не зевать! Мочи весла! Вперед!
Конная дружина воеводы Свенельда грянула «ура», она тоже выступала в поход. Всадники прощально поднимали руки, размахивали стягами. Корабли с возвышенности казались пестрыми бусами, рассыпанными на серебряном блюде.
Княжеская ладья выделялась размерами и убранством. Крутогрудая, с резными бортами и головою тура, упрямо выставившим рога на носу, она плыла впереди других, подгоняемая ударами пятидесяти весел. От носа ее тянулись длинные водяные усы.
Погода благоприятствовала: ни дождей, ни туманов, ни встречной волны, только по утрам выпадала дурная роса, от которой тяжелели снасти и жестоко ломило кости. Течение крутило сильное; Днепр только что вошел в берега. Кое-где еще блестели болота, оттуда доносилось гоготание гусей, уток, трубным гласом вырывался одинокий лебединый крик.
Скучно глядела степь, но воинство не унывало, всю дорогу пели удалые песни, смеялись, завидев на берегу каменную бабу с обвислыми грудями и животом, шутили, прочили ее в жены друг другу.
Приближались пороги. Все чаще выступали из берегов тупые лбы и одинокие скалы – молчальницы; берега поднимались крутоярьем. Днепр становился все бурливей.
Доброгаст, окрепнувший, загоревший до черноты, сидел на скамье и, уперев ноги в дно ладьи, размеренно работал веслом. Оно весело плескалось, кропило воду, пенило крутые воронки. Изредка взглядывал поверх голов полуобнаженных воинов на князя. Облокотившись о потертое седло, Святослав полулежал на разостланной попоне, ничем не защищенный от солнца.
Всю дорогу он молчал, иногда только приказывал гребцам выбираться на стрежень или, напротив, держаться ближе к яру. Гребцы старались вовсю, так что ладья намного опередила караван.
– Ессупи! – закричал на носу опытный пенитель моря Волдута. – Первый порог, Ессупи.
Люди в ладье заметно оживились. Кметы переговаривались, гребцы беспрестанно оглядывались, Доброгаст не попадал в весельный шаг.
Каменные гряды перегораживали русло реки, образуя узкие проходы, в которых бурлила, вызмеивалась вода. Днепр сразу преобразился, он превратился в бурную, рокочущую, будто бы взмыленную горную реку. Одна за другой выплывали навстречу зубастые скалы, окатанные мокрые глыбы, мертвые, с одинокими деревьями-кривулями, острова в пенных потоках.
Пороги проходили весь день. Приходилось плыть, искусно лавируя, хватаясь то за шесты, то за весла, приходилось по грудь в воде проводить ладью, преодолевая мощное, сбивающее с ног течение. Побелевшими губами воины нашептывали заклинания, целовали обереги.
Доброгасту тоже было не по себе. Глядя, как беснуется Днепр, пытаясь вырваться на простор, на равнину, чтобы развернуться во всю свою ширь, Доброгаст вспоминал рассказы об этом заклятом месте, где уже столько веков гибли русские торговые караваны. Подстерегаемые подводными мелями, каменными нагромождениями, ладьи разбивались, тонули везомые в Царьград русские мечи, меха, шкуры, воск, бочонки с черной икрой. Здесь же, на Крарийской переправе, степняки нередко устраивали засады.
Ладья вырывалась из рук, тянула за собой.
На ногах Доброгаста появились ссадины. Он зло посматривал на кметов, степенно идущих по берегу, и ломал голову над тем, какая сила заставила одних брести в воде, раня ноги о камни, изнывая от чрезмерных усилий, а других вынесла на берег. Ответа Доброгаст не находил. Утешением ему было то, что рядом шли такие же, как и он, люди, его товарищи.
На четвертом пороге – Неясыти ладью пришлось разгрузить, поднять на плечи и, пугая притаившихся в скалах сов, долго нести. Воины еле брели. Доброгаст совсем падал, ноги кровоточили, пот заливал глаза.
