Крикнула выпь, вспугнутый перепел затараторил свое «спать пора, спать пора». На берегу все уже спали, воткнув копья в землю, подложив под головы щиты. Стража вышагивала по каменистому пригорку, ссыпала к головам спящих скатанные шуршащие кремни.
Доброгасту снился сон. Явилась Судислава. Она взяла его за руку и ввела в лес… Тихо шумели столетние вязы, ели-громовки, еще какие-то деревья, корявые – корни вместо ветвей. Небо едва просвечивало сквозь густую листву, ничей голос не нарушал тишины, только синица посвистывала… Но вот на небе проступили крупные звезды-горошины.
– Видишь – дубок с дуплом, рыжий мухомор под ним… – зашептала Судислава, сжимая его руку.
Да, у мухомора стоит карлик-горбунок, кланяется низко. В руках у него венок из Опавших листьев, он подает его Доброгасту. Листья розовые, желтые, с зелеными прожилками, красные, как киевский янтарь.
– Мне сто семьдесят два года, – говорит горбунок, – и я обрываю листья в этом Оковском лесу…
Так вот оно счастье Оковского леса, о котором говорила Судислава…
– Здесь невидимый царит Угомон, – сказал горбунок.
– Здесь мы одни… одни на всю жизнь, – сказала Судислава.
Листья вдруг рассыпались, закружились, словно бы их вихрь подхватил, и застонали дубы, разверзли гнилые рты-дупла дряхлые вязы; выворачивая пахнущие землей корни, пустились в пляс вековые косматые сосны. Опутанная седыми клочьями паутины, теряя листву, бесстыдно обнажалась береза. Летели мертвые золотые листья, кружились в диком танце. Исчез горбунок, вместо него стоял витязь, тот, которого Доброгаст встретил в степи.
Сделав усилие, какое, наверное, нужно сделать птице, чтобы взлететь, Доброгаст проснулся. Луна взошла в зенит и была не больше серебряной монеты. Перегретое за день тело покрылось теперь от холода мурашками, в горле горело. Взял деревянный ушат, бросил в него камень и опустил на веревке за борт. Ушат словно бы потянули.
Странное ощущение овладело Доброгастом. Будто, легко подрагивая, ладья медленно разворачивается… тлеющие костры плывут, исчезают во мраке. Доброгаст с трудом вытянул ушат, поднес его ко рту. Колебания участились, настойчивее зажурчало по бортам. Хлестнула по лицу ветка вербы. Страшная догадка подняла Доброгаста на ноги, и в ту же минуту глухой лающий звук донесся из темноты:
– Ав-в-ва-ва!
Заметались по берегу факелы, неведомые, сросшиеся с лошадьми всадники помчались на лагерь. Стрелы осыпали ладью, ударились в борт.
– Князь! – закричал Доброгаст, бросаясь на нос ладьи, – беда, князь, печенеги!
Несколько воинов, спавших подле Святослава, подхватились и, обнажив мечи, с проклятиями попрыгали в воду. Яростно затрещали кусты. Ладью быстро выносило на середину реки.
Святослав вгляделся в темноту. Шум битвы заглушался шумом порога. Освещенные кровавыми пятнами факелов печенеги на берегу скакали во весь конский мах.
– Напрези! Напрези! – кричали они в диком восторге. – Разбей их, Напрези-тас. [21] Илдей-мэн [22] заклинаю!
Коротко, по-волчьи завыл степняк, кто-то тяжело плюхнулся в воду, разбросав золотые брызги.
– Илдей говорит – возьми руссов, Напрези-огул таг. [23]
Святослав прыгнул, спотыкаясь, побежал по скрипучим доскам настила. Над ним тонко, певуче свистнула стрела. Ладья развернулась – бортом находила на камни; положение становилось безвыходным. Князь ухватился за огромное, выточенное из дуба весло.
– Ко мне, отрок, борзее! – крикнул, натуживаясь так, что весло затрещало.
Впопыхах Доброгаст поскользнулся, упал. Святослав ткнул его носком сапога в плечо.
– Ах, чтоб тебя! Борзее, мать честна! Пропади ты пропадом!
Доброгаст встал рядом с князем, чувствуя его налившееся мускулами плечо, вцепился в весло.
– Крути, вались! Не развернемся – конец. Да ты грудью, грудью – не плечом! Упрись ногами!
Медленно выравниваясь, ладья неудержимо понеслась прямо в разверстую пасть порога. Быстро, быстро приближалась эта пасть.
– Чур нас, чур! – шептал Доброгаст побелевшими губами, крепко обнимая весло.
– Выедем, отрок, выедем! – твердил Святослав. Шея его вздулась, пересеклась жилами, в страшном напряжении застыли на веслах руки, глаза вперились в темноту, словно бы старались пронизать мрак.
– Только бы удержать весло… слева за порогом гряда… держи к середине. Выедем!
Пена хлестала через борт, водяные потоки обрушивались на ладью, окатывали с ног до головы; как живая, дрожала мачта. Уже ничего нельзя было понять, где небо, где вода, – все слилось в бушующей хляби. Справа и слева возникали гранитные зубы, скрипела обшивка, судно металось от одной скалы к другой, билось о них, ломало борта.
Трудно стало дышать, вода лезла в рот, ноздри, проникала в уши, на мгновение показалось, что ладья уже под водой и продолжает нестись течением: тускло блеснула луна. Судно на какую-то долю секунды замерло, как зверь, готовящийся к прыжку, и всей своей тяжестью ухнуло вниз, словно упало в пропасть. Непосильная тяжесть навалилась на Доброгаста, оторвала его от весла. Увидел широко открытый рот Святослава, вытаращенные глаза. Что-то больно ткнуло в грудь, Доброгаст качнулся, ухватился за князя, и оба они полетели вниз…
Ругаясь и отплевываясь, князь на четвереньках карабкался на корму, хватался за снасти. Та же невидимая сила стала давить на ноги, выталкивая ладью. Будто в облака вознесла, столько кругом было пухлой белой пены.
Святослав наконец ухватился за мечущееся по корме весло, выпрямился. Доброгаст попытался подняться, но не устоял.
Заскрежетало днище на камнях, ладья остановилась, подалась вперед и тихо поплыла…
– Проклятая Крарийская переправа! – потряс кулаком Святослав. – Ужо придет время, поквитаемся с печенегами, ужо я припомню им эту пляску на порогах!
Он, казалось, не отошел еще от борьбы, был недоволен тем, что так скоро кончилась эта смертельная схватка со стихией. Отирая кровь со лба, грозил кулаком и все бросал во тьму гневные слова, словно хотел и не мог выговориться.
Впереди смутно вырисовывалась мокрая, сырая громада острова Хортицы. Было мрачно и гулко, как в пещере. В отдалении металась седая грива порога, бездушными тенями парили какие-то птицы, слетевшие со священного дуба…
Причалили под черной мокрой скалой. Доброгаст разорвал рубаху на длинные полосы и обматывал ими голову князя.
– Ну, вот… а ты говорил – не выедем, – улыбался князь, – а ведь выехали!.. Проклятые степняки! Какую шутку учинили.
Дико, мертво светилась гранитная скала острова; наполнившаяся до половины водой, ладья тяжело дергалась, как большая рыбина на удилище.
На другой стороне Днепра скакали всадники, истошно кричали. Гарцевал на коне верный витязь Ратмир, вопил:
– Где ты, кня-я-же-е? Отзовись. Неужто забрали тебя ненавистные навьи?.. [24]
– Ay! Ay! – подхватило все переполошившееся войско.
– Как нам сирым без тебя, кня-а-же?
Святослав прислушался, сказал Доброгасту:
– Глотка у Ратмира, что медная труба… проглядели степняков… а теперь надсаживаются. Стражу казню!
– Ay! Ay-y-y! – раздавались тысячи голосов из-за реки, замирали эхом далеко-далеко.
– Выплывай, княже Святославе-е! Что тебе там путаться в тине-е!
Веселей начинали плясать по воде золотые рыбы, неслышно стелилась волна.
Святослав потрогал на голове повязку, крепко ли держится, и спустился к воде. Обмыл кровь с лица, напился из пригоршни, совсем не обращая внимания на призывные голоса.
– Ах… крепка днепровская вода… крепче меда…
– Ты бы встал, княже, выплыл из темной пучины; проклятый Илдей разбит… – не уставал взывать Ратмир.
Святослав с досадой швырнул скрученную жгутом мокрую рубаху, закричал зычно:
– Заткнись, ты!.. Живой и крепкий русский князь!
