Ее имя, созвучное с ночным кошмаром, заставляло христиан осенять себя крестом.
Я пожал плечами, сделав вид, что Эльфадель мне не интересна.
— И что же говорит старуха?
Сигурд скривился:
— Она говорит, что сыновья Альфреда никогда не будут править Британией.
— Ты веришь ей? — спросил я, хотя и так видел, что он верит, поскольку он говорил просто и очевидно, словно сообщал мне цену на быков.
— Ты бы тоже поверил ей, — сказал он, — только ты не доживешь до встречи с ней.
— Это она тебе сказала?
— Если мы с тобой встретимся, говорит она, твой вожак умрет.
— Мой вожак? — я притворился изумленным.
— Ты, — зловеще произнес Сигурд.
Я сплюнул на траву.
— Надеюсь, Эорик хорошо заплатит тебе за потраченное время.
— Он заплатит, — резко ответил Сигурд, затем повернулся, взял сына под локоть и ушел.
Я говорил дерзко, но, если честно, в мою душу закрался страх. А вдруг колдунья Эльфадель сказала правду?
Боги говорят с нами, но их речи зачастую непонятны. Неужели я был обречен умереть здесь, на этом берегу реки?
Сигурд верил и собирал своих людей для атаки, на которую ни за что бы не решился, если бы ему не предсказали исход.
Ни один из воинов, даже искушенных в боях, не тешил бы себя надеждой сломать настолько крепкую стену из щитов, какую установил я между прочными перилами моста; но воины, воодушевленные предсказанием, пойдут на любую глупость, зная, что норны предрекли им победу.
Я дотронулся до рукояти Вздоха Змея, затем до молота Тора и пошел назад к мосту.
— Разводи огонь, — приказал я Осферту.
Пора было поджигать мост и отступать, и Сигурд, будь он мудр, позволил бы нам уйти.
Он упустил возможность напасть на нас из засады, и наша позиция на мосту была устрашающей, но в его мозгу звучало предсказание странной женщины, поэтому он обратился с речью к своим воинам.
Я слышал их ответные выкрики, слышал бряцание клинков о щиты и видел, как датчане спешились и построились.
Осферт принес пылающий факел и ткнул им в кучу соломы, из которой тут же пошел густой дым. Датчане ревели, пока я проталкивался к центру нашего построения.
— Он, должно быть, очень сильно хочет твоей смерти, господин, — с веселостью в голосе заметил Финан.
— Он глупец, — последовал мой ответ. Я не рассказал Финану о предсказании волшебницей моей гибели. Хотя Финан и был христианином, но все же верил в призраков и духов, верил в бегающих по лесам эльфов и вестников смерти, кружащих в облаках в ночи. И если бы я рассказал ему о волшебнице Эльфадель, его бы поразил тот же страх, что заставлял трепетать мое сердце.
Если Сигурд нападет, мне придется сражаться, я должен удержать мост до тех пор, пока он не загорится, а Осферт был прав насчет соломы. Это была не пшеница, а тростник, к тому же сырой и горел очень плохо.
Он дымил, но не давал достаточно жара, для того чтобы загорелись толстые бревна моста, которые Осферт ослабил и расщепил боевыми топорами.
Люди Сигурда были угрюмы. Они бряцали своими мечами и топорами по тяжелым щитам и толкали друг друга, борясь за честь возглавить атаку.
Они бы наполовину ослепли от солнца и задохнулись от дыма, но всё равно рвались в бой.
Слава значит всё — это единственная возможность быстрее попасть в Валгаллу, а воин, сразивший меня, прославится. Поэтому они и были полны решимости напасть на нас при свете гаснувшего дня.
— Отец Уиллибальд! — крикнул я.
— Господин? — отозвался взволнованный голос с другого берега.
— Принеси большое знамя! Пусть два твоих монаха держат его над нами!
— Да, господин, — произнес он с удивлением и радостью, и два монаха принесли широкое льняное полотнище с вышитым на нем изображением распятого Христа.
Я приказал им встать за самой дальней шеренгой и поставил рядом с ними двух воинов.
Если бы дул хотя бы малейший ветерок, огромное полотнище было бы неуправляемым, но сейчас оно красовалось над нами: зеленый и золотой, коричневый и голубой цвет и темная прожилка красного в том месте, где солдатское копье вонзалось в тело Христа.
Уиллибальд полагал, что я использую магию его религии, чтобы поддержать мечи и топоры моих людей, и я не разубеждал его.
— Оно отбросит тень на них, господин, — предупредил меня Финан, имея в виду, что мы потеряем преимущество от слепящего датчан низкого солнца, как только они зайдут в тень, отбрасываемую огромным стягом.
— Только ненадолго, — ответил я. — Стойте крепко! — крикнул я монахам, держащим массивные древки с закрепленным огромным полотнищем.
И сразу же, видимо подгоняемые видом развернутого стяга, датчане с воем рванулись в атаку.
По мере того как они приближались, я вспомнил свою самую первую стену из щитов. Я был так молод и так напуган, стоя на мосту не шире этого вместе с Тэтвайном и его мерсийцами против банды валлийских угонщиков скота.
Сначала они обрушили на нас ливень стрел, затем атаковали, и на том далеком мосту я познал возбуждающий восторг битвы.
Теперь, уже на другом мосту, я обнажил Осиное Жало. Мой главный меч был назван Вздох Змея, но его младшим братом было Осиное Жало, короткий и жестокий клинок, смертоносный в тесных объятиях стены из щитов.
Когда воины близки как влюбленные, когда их щиты давят друг на друга, когда чувствуешь запах их дыхания и гнилых зубов, видишь блох в их бородах, и когда нет места, чтобы взмахнуть боевым топором или длинным мечом, Осиным Жалом можно колоть из-под стены. Это меч для пронзания кишок, настоящий ужас.
И в тот день состоялась ужасная бойня. Датчане видели сваленные нами кучи для растопки и предположили, что это всего лишь тростник, влажно дымящийся на мосту. Но под ним Осферт уложил потолочные балки, и когда первые датчане пытались столкнуть тростник с моста, вместо этого они начали пинать тяжелые чурки и пришли в замешательство.
Некоторые сначала метнули копья. Копья тяжело воткнулись в наши щиты, сделав их тяжелее, но это ничего не меняло.
Первые датчане спотыкались о спрятанные брусья, а напиравшие сзади толкали падающих вперед. Я пнул одного в лицо, почувствовав как кованый сапог ломает кости.
Датчане ползали у наших ног, пока остальные пытались перелезть через упавших товарищей и достигнуть нашего строя, а мы убивали.
Два человека успешно достигли строя, несмотря на дымящуюся баррикаду, и один из них упал на Осиное Жало, прошедшее под ободом его щита.
Он размахнулся топором и воткнул его в щит человека, стоявшего за мной. Датчанин продолжал держаться за топор, пока я смотрел в его расширяющиеся зрачки, видел, как его рык превращается в агонию, когда я провернул клинок, ведя его вверх, и Сердик, стоящий рядом со мной, рубанул своим топором.
