Но чем несправедливее, на ваш взгляд, было обвинение, государь, тем более красноречивым должно было сделать вас ваше негодование. Вам следовало бы оставить потомству хоть что-нибудь, хотя бы проклятие, брошенное в лицо вашим палачам!
Председатель Конвента удивился не меньше нас с вами и спросил;
— Вам нечего более добавить в свою защиту?
— Нет, — отвечал король.
— Можете идти.
Людовик удалился.
Его проводили в один из прилегавших к Собранию залов. Там он обнял г-на Дезеза и прижал его к груди; г-н Дезез весь взмок, и не столько от усталости, сколько от волнения; Людовик XVI заставил его переодеться и сам согрел адвокату рубашку.
В пять часов вечера он возвратился в Тампль, Час спустя трое его защитников вошли к нему как раз в ту минуту, как он поднимался из-за стола.
Он предложил им подкрепиться; один г-н Дезез откликнулся на его предложение.
Пока тот ел, Людовик XVI обратился к г-ну де Мальзербу.
— Ну, теперь вы сами видите, что я был прав с самого начала, и приговор мне был вынесен раньше, чем меня выслушали.
— Государь! — молвил в ответ г-н де Мальзерб. — Когда я выходил из Собрания, меня со всех сторон обступили славные люди, которые заверили меня, что не допустят вашей смерти или, по крайней мере, вы умрете не раньше, чем они и их друзья.
— Вы их знаете, сударь? — оживившись, спросил король.
— Лично — нет, государь; однако я, разумеется, узнал бы их в лицо.
— Ну что же, — продолжал король, — постарайтесь разыскать кого-нибудь из них и передайте, что я никогда бы себе не простил, если бы из-за меня пролилась хоть одна капля крови! Я не пожелал этого тогда, когда, пролившись, эта кровь могла бы спасти мой трон и мою жизнь; я тем более не хочу этого теперь, когда я пожертвовал и тем, и другим.
Господин де Мальзерб рано оставил короля, чтобы успеть исполнить полученное от него приказание.
Наступило 1 января 1793 года.
Людовик XVI содержался под стражей в полном одиночестве; при нем был оставлен один-единственный камердинер.
Король с грустью думал о своем одиночестве в такой день, как вдруг к его кровати подошел Клери.
— Государь! — обратился к нему едва слышно камердинер. — С вашего позволения я хотел бы от души вам пожелать, чтобы ваши несчастья поскорее кончились.
— Я принимаю ваши пожелания, Клери, — подавая ему руку, молвил король.
Клери коснулся протянутой ему руки губами и омыл ее горячими слезами; потом он помог своему господину одеться.
В это время вошли члены муниципалитета.
Людовик обвел их внимательным взглядом и, заметив на лице одного из них выражение жалости, подошел к этому человеку.
— Сударь! Не откажите мне в огромной услуге! — попросил король.
— В какой? — полюбопытствовал тот.
— Навестите, пожалуйста, мою семью от моего имени, узнайте, как она себя чувствует, и пожелайте ей счастья в наступающем году.
— Я схожу, — заметно смягчившись, пообещал член муниципалитета.
— Благодарю вас, — сказал Людовик XVI. — Надеюсь, Бог воздаст вам за то, что вы для меня делаете!
— А почему узник не попросит позволения увидеться с семьей? — спросил у Клери другой член муниципалитета. — Теперь, когда следствие окончено, я уверен, что он не встретит препятствий.
— А к кому нужно обратиться? — поспешил узнать Клери.
— К Конвенту.
Спустя минуту возвратился член муниципалитета, который ходил к королеве.
— Сударь! — обратился он к королю, — Ваша семья благодарит вас за пожелания и, в свою очередь, желает вам счастья.
Король печально усмехнулся.
— И это первый день Нового года! — молвил он. Вечером Клери передал королю то, что сказал член муниципалитета о возможности встречи с семьей.
Король на мгновение задумался, словно на что-то решаясь.
— Нет, — вымолвил он наконец, — через несколько дней они не смогут отказать мне в этом утешении: подождем.
Католическая церковь умеет заставлять своих избранных добровольно умерщвлять душу!
Приговор должны были огласить 16-го.
Все утро г-н де Мальзерб провел с королем; в полдень он ушел, пообещав вернуться с отчетом о поименном голосовании, как только оно будет завершено.
Голосование должно было проводиться по трем чрезвычайно простым пунктам:
1. Виновен ли Людовик?
2. Выносить ли приговор Конвента на суд народа?
3. Какое будет наказание?
Кроме того, необходимо было сделать так, чтобы потомки видели: если члены Конвента голосовали не без злобы, то уж, во всяком случае, и без страха; а для этого голосование необходимо было проводить открыто.
Один жирондист по имени Биротто потребовал, чтобы каждый поднялся на трибуну и во всеуслышание высказал свое мнение.
Монтаньяр Леонар Бурдон пошел еще дальше: он предложил обязать всех подписать мандатные листки с решением.
Наконец, представитель правого крыла, Руийер, потребовал, чтобы каждая комиссия составила списки отсутствующих и имена отсутствующих без уважительной причины были бы сообщены в их департаменты.
И вот открылось долгое и страшное заседание, длившееся семьдесят два часа.
Зал заседаний имел весьма необычный вид, так не соответствовавший тому, что должно было произойти.
Должно было произойти нечто печальное, мрачное, пугающее; зал выглядел таким образом, что ничто в нем не указывало на готовившуюся драму.
В глубине были приготовлены ложи, в которых парижские красавицы в мехах и бархате лакомились апельсинами и мороженым.
Мужчины подходили к ним поздороваться, перебрасывались несколькими словами, возвращались на свои места, кивали друг другу, махали руками; все это походило скорее на театр.
Трибуны Горы отличались особенным блеском. Именно среди монтаньяров заседали миллионеры: герцог Орлеанский, Лепелетье де Сен-Фаржо, Эро де Сешель, Анахарсис Клотц, маркиз де Шатонеф. Все эти господа заказали трибуны для своих любовниц; те приходили, украшенные трехцветными бантами, со специальными пропусками или рекомендательными письмами к секретарям, а те исполняли при них роль билетеров и лакеев.
Верхние трибуны, открытые для простого народа, все три дня были забиты до отказа; там пили как в кабаке, ели словно в ресторане, разглагольствовали будто в клубе.
На первый вопрос: «Виновен ли Людовик?», шестьсот восемьдесят три человека ответили: «Да».
На второй вопрос: «Выносить ли приговор Конвента на суд народа?», двести восемьдесят человек ответили:
«Да»; четыреста двадцать три человека ответили отрицательно.
Затем наступил черед третьего, важного, самого главного вопроса: «Какое будет наказание?»
Когда приступили к обсуждению этого вопроса, было уже восемь часов вечера третьего дня заседаний, январского дня, печального, дождливого, холодного; все устали, начали терять терпение: силы как актеров, так и зрителей иссякли после сорокапятичасового напряжения.
