Во время чтения лицо короля оставалось совершенно спокойным; на нем ясно отразились только два выражения: при словах «виновен в заговоре» на губах короля мелькнула презрительная усмешка; при словах «приговаривается к смертной казни» приговоренный поднял глаза к небу, словно обращаясь к самому Богу.
Когда чтение было окончено, король шагнул к Грувелю, взял у него из рук декрет, сложил его, спрятал в бумажник, достал оттуда другой документ и протянул его министру Гара с такими словами:
— Господин министр юстиции! Прошу вас теперь же передать это письмо в Национальный конвент.
Министр замер в нерешительности: тогда король продолжил:
— Сейчас я вам его прочитаю.
В отличие от Грувеля он стал читать спокойно, невозмутимо:
«Прошу предоставить мне трехдневный срок, в который я мог бы приготовиться к встрече с Господом; прошу с этой целью разрешить мне свободные свидания с лицом, на которое я укажу комиссарам коммуны; прошу также, чтобы этому лицу были обеспечены спокойствие и уверенность в том, что его не будут преследовать за акт милосердия, который он исполнит по отношению ко мне.
Я прошу освободить меня от постоянного наблюдения, установленного общим советом в последние дни.
Я прошу в этот срок дать мне возможность увидеться с моей семьей, когда я этого захочу и без свидетелей; я бы желал, чтобы Национальный конвент теперь же позаботился о судьбе моей семьи и позволил ей свободно выехать, куда она сама сочтет возможным удалиться.
Я поручаю милосердию нации всех тех, кто был ко мне привязан: среди них немало таких, кто лишился своего состояния и теперь, не имея жалованья, возможно, находится в стесненных обстоятельствах; среди тех, кто получал пенсион, немало стариков, женщин и детей, которые не имеют других средств к существованию.
Составлено в башне Тампль 20 января 1793 года.
Людовик».
Гара принял письмо.
— Сударь! Это письмо будет немедленно передано в Конвент, — пообещал он.
Король снова раскрыл бумажник и достал оттуда Другой небольшой листок.
— Ежели Конвент удовлетворит мою просьбу относительно лица, к услугам которого я хотел бы прибегнуть, — проговорил король, — вот его адрес.
На листке рукой принцессы Елизаветы в самом деле был написан адрес:
«Господин Эджворт де Фирмонт, дом ј 483, улица Бак».
Королю нечего было прибавить; он отступил на шаг, как в ту пору, когда он тем самым давал понять, что аудиенция окончена.
Министры и сопровождавшие их лица вышли.
— Клери! — обратился король к камердинеру, который, чувствуя, что ноги отказываются ему подчиняться, привалился к стене. — Клери, подите узнать, готов ли обед.
Клери отправился в столовую, где застал двух членов муниципалитета; те прочитали ему приказ, который запрещал королю пользоваться ножами и вилками. Только один нож предполагалось доверить Клери, чтобы он мог разрезать своему господину хлеб и мясо в присутствии двух комиссаров.
Приказ был еще раз прочитан королю, потому что Клери наотрез отказался сообщить ему о принятой мере предосторожности.
Король разломил хлеб руками, а мясо — ложкой; вопреки своей привычке он съел совсем немного: обед продолжался всего несколько минут.
В шесть часов доложили о приходе министра юстиции.
Король поднялся ему навстречу.
— Сударь! — молвил Гара. — Я отнес ваше письмо в Конвент, и мне поручено передать вам следующее:
«Людовик волен вызвать служителя церкви по своему усмотрению, а также увидеться со своими близкими свободно и без свидетелей.
Нация, будучи великой и справедливой, позаботится о судьбе его семьи.
Кредиторам королевского дома будут возмещены убытки по всей справедливости.
Национальный конвент готов удовлетворить просьбу об отсрочке».
Король кивнул, и министр удалился.
— Гражданин министр! — обратились к Гара дежурные члены муниципалитета. — Как же Людовик сможет увидеться со своей семьей?
— Да наедине! — отозвался Гара.
— Это невозможно! Согласно приказу коммуны мы не должны спускать с него глаз ни днем ни ночью.
Дело и впрямь запутывалось; тогда ко всеобщему удовольствию было решено, что король примет членов своей семьи в столовой таким образом, чтобы его было видно через дверной витраж, а дверь будет заперта, чтобы ничего не было слышно.
Тем временем король приказал Клери:
— Посмотрите, не ушел ли еще министр, и пригласите его ко мне.
Спустя минуту вошел министр.
— Сударь! — молвил король. — Я забыл вас спросить, застали ли дома господина Эджворта де Фирмонта и когда я смогу с ним увидеться.
— Я привез его в своей карете, — отвечал Гара. — Он ожидает в зале заседаний и сейчас будет у вас.
И действительно, в ту минуту, как министр юстиции произносил эти слова, г-н Эджворт де Фирмонт появился в дверях.
Господин Эджворт де Фирмонт был духовником принцессы Елизаветы: около полутора месяцев тому назад король, предвидя приговор, который только что был объявлен ему, попросил свою сестру порекомендовать священника, который мог бы сопровождать его в последние его минуты, и принцесса Елизавета, обливаясь слезами, посоветовала брату остановить свой выбор на аббате де Фирмонте.
Этот достойнейший служитель церкви, англичанин по происхождению, избежал сентябрьской бойни и удалился в Шуази-ле-Руа под именем Эссекса; принцессе Елизавете были известны оба его адреса, и она дала ему знать в Шуази, что надеется на его возвращение в Париж ко времени вынесения приговора.
Она не ошиблась.
Аббат Эджворт со смиренной радостью принял, как мы уже говорили, возложенную на него миссию.
21 декабря 1792 года он писал одному из своих английских друзей:
«Мой несчастный государь остановил на мне свой Выбор, когда ему понадобился человек, способный подготовить его к смерти, если беззаконие его народа дойдет до свершения этого отцеубийства. Я и сам готовлюсь к смерти, ибо убежден, что народный гнев не позволит мне пережить эту отвратительную сцену; однако я смирился: моя жизнь — ничто; если бы ценой своей жизни я мог спасти того, кого Господь поставил для гибели и возрождения других, я охотно принес бы себя в жертву, и смерть моя не была бы напрасной».
Вот каков был человек, который должен был оставаться с Людовиком XVI вплоть до той минуты, когда его душа покинет землю и отлетит на небеса.
Король пригласил его к себе в кабинет и заперся с ним. В восемь часов вечера он вышел из кабинета и обратился к комиссарам с такой просьбой:
— Господа! Проводите меня к моей семье.
— Это невозможно, — отвечал один из них, — но если пожелаете, ваших родных приведут сюда.
