грязным притоном разврата, с юга – набережными, купающимися в грязных водах Сены.
Улицы Шосетри, Потри, Фрипри, Гроньри, Гордонри, Трус-Ваш окружают рынок Ле Аль и душат его.
От набережной Жевр до порта Сен-Мартен – площадь Во, улицы Бриз Миш, дю Пуарье, Бобур, Трансонен, Фрепийон, Лакруа. Свободно вздохнешь только на улице Меле.
Продолжение улицы Прованс – улица де л’Эгу, улица Сен-Лазар теряется в улице Полонь, в ее глухих переулках и кабаках.
Центр Парижа, Парижа-спорщика, самохвала и нахала, это – Пале-Рояль с его ротондой, где любопытные за два су читают газеты дня; с «Кафе де Шартр», где некогда зеленые и белые кокарды, Монтань и Жиронда, боролись насмерть и где в настоящее время шампиньоны в раковинах – лакомое кушанье, что отбило от «Кафе Арди» его посетителей, которым приелись жареные почки, имевшие прежде такой успех; с «Кафе Ламблен», местом свиданий истых бонапартистов, с его игорными домами, от которых несет развратом и золотом, с его магазином «Бра д’Ор», первым магазином мужского платья, который доказал на деле возможность мгновенного превращения мужика в денди; Пале-Рояль с его деревянными галереями, где продается все, даже моды; с «Провансальскими братьями», где баловни судьбы платят по 40 франков за обед.
За бульварами ле Поршерон, Кокенар, ла Нувель Франс и Сен-Лоран тесные предместья превращаются в пустыри и оканчивают свое существование у черной стены ограды.
На левом берегу, как нам известно, в грязи между руинами д’Аркур и мрачными стенами Сен-Луи вилась улица де ла Гарп. На планах 1845 года, планах лживых и тщеславных, Сен-Жак помечен белой линией – широкий путь! Из предместья Сен-Жермен, хорошо разграниченного улицами Сены, Турона и Люксембурга до самого Бьевра, лабиринта, кишащего, как гнездо гусениц, тянутся узкие переулки Шан де л’Алуетт, Крульбарб, до самой богадельни капуцинов (днем это помойная яма, а ночью разбойничий притон). Точно какое-то животное с щупальцами тащит на себе Пантеон. Говорить ли о Сите и его конурах, Драпри, Каландр, Фер, Мармузе, об острове Сен-Луи, об острове Лувье, этой степи с дурной славой.
Париж роскоши, полный простора и света, начинается только от Тюильри и, откинутый предместьем Сен-Оноре, снова прорывается в Елисейские поля и натыкается на Шайо, город тряпичников, площадь Карусель, всю покрытую шалашами, сборный пункт мелких торгашей, – тут торгуют и попугаями, и медалями, и подержанными книгами, и чучелами крокодилов, и старым железом.
Найдите-ка Сен-Жермен де Пре – эту прелесть! Сен-Жермен л’Оксерруа – это воспоминание! Нотр Дам – эту славу! Все это изменилось, все это затянулось осадком всякой грязи.
Итак, засыпьте Севастопольский и Страсбургский бульвары, улицу Риволи, улицу Четвертого сентября и улицу Оперы, обнесите большие бульвары широкими как прежде валами, заприте улицы Лафайетт, Мобеж, Дюнкерк, авеню Сен-Мишель, Сен-Жермен, зачеркните черными чернилами все, что есть свет, везде, где есть свободное место, нагромоздите разнотиповые здания, кривые лачуги, колченогие домишки… и вы получите Париж 1815 года…
А между тем этот Париж, который издалека кажется нам таким мрачным, был уже тогда и еще гораздо раньше солнцем мира. Из какой бы столицы вы ни попали в Париж, вас обдавало атмосферой тепла, испарениями мысли и стремлений, в вас проникала жизненная сила, сила производительности, в которой таятся все зародыши будущего. Одна часть города особенно утратила свою оригинальность прежних дней, о чем, впрочем, жалеть нечего.
Станьте посредине де-ла-Бурс, Биржевой площади, перед этим новогреческим храмом, стиль которого служит предметом всяких насмешек: перед вами, около вас, повсюду – свет, беспрерывное движение, постоянный шум.
Закройте глаза и мысленно уничтожьте все, что тут есть, и представьте себе взамен полуразрушенные заборы, за которыми виднеются черные стены в трещинах, полуразвалившиеся, в брешах тесанные камни, какие-то белые массы, похожие на следы циклопических развалин. Ночью это притон всевозможных бродяг, днем бродячие разносчики прислоняются к домам и выкрикивают свой товар. Между улицами Фейдо и де ла Луа до улицы Монмартр никакого сообщения, кроме тропинок между заборами и покинутыми жилищами, вдоль которых вьется непрошеная зелень, остатки растительности бывшего парка монастыря де Фий-Сен-Тома.
Начатые в 1809 году работы по постройке биржи были брошены и окончены только через одиннадцать лет. Улица Вивьен обрывается на углу проектированной постройки. Между домами пробираются безымянные переулки, которые проделывают себе проходы через дворы и в конце концов выходят на улицу Нотр Дам де Виктуар, узкую, мрачную и чрезвычайно оживленную. Тут и ржущие кони с звенящими колокольчиками, и ругающиеся почтальоны, тут и звуки визгливого рожка, давка людей и животных, задевание колесами за узлы, мольбы, уверения, ссоры, поцелуи, раздаются крики: «Берегись! Берегись!» под аккомпанемент трубных звуков, страшный шум, беспорядок, крик, звон железа – таков был Париж-путешественник 1815 года в этом центральном и единственном почтовом дворе, выходящем на улицу Нотр Дам де Виктуар, которая в то время тянулась, не прерываясь, от Плас де Пти-Пэр до улицы Moнмартр.
Это было 31 мая того года, который видел плачевный конец первой Реставрации и удивительное возвращение с острова Эльбы. Уже накануне в этом оживлении чувствовался какой-то особый характер.
На другой день, 1 июня, должна была происходить церемония Шан-де-Мэ [3], провозглашение плебисцита, подтверждение императорской власти, а также раздача орлов войску, которому предстояло выступить на границу.
Был большой наплыв путешественников со всех четырех концов провинций, все повозки почтового двора были переполнены ими, они натыкались на лошадей, на почтальонов, разукрашенных лентами, в высоких сапогах, шаги которых звучали тут и там по двору.
Здесь же неподалеку было старинное кафе Лорио, с вечно сменяющейся публикой, сборное место путешественников, которые не хотели дожидаться во дворе. Подчас эта кофейня бывала приютом провинциалов, которых нетерпение загоняло на почтовый двор гораздо раньше часа отъезда, или парижан, упорно желавших встретить какого-нибудь родственника, хотя час приезда уже давно прошел. Время убивалось за распиванием рюмочки – посуды из толстого стекла с несколькими каплями алкоголя. Затем появлялись приезжие, окруженные друзьями, вспрыскивался приезд, и в продолжение нескольких минут стоял общий гул приветствий, расспросов, перекрещивание речи на звонком провинциальном наречии.
В этот день, благословенный для дома Лорио, улица становилась тесной для посетителей, стремившихся попасть к нему. Тропическая жара тяготела на их лоснящихся лицах, люди и чемоданы так и наваливались на загроможденные скамейки.
Открылась дверь, на пороге показался мужчина, он вошел смелой поступью. Очень высокого роста, с хорошо очерченным рельефом плеч под плащом, может быть, тяжелым, не по сезону, в большой фетровой шляпе, опущенной на глаза, он вошел со смелостью человека, который везде чувствует себя дома, и направился, пробираясь между скамеек, прямо к прилавку, за которым восседала мадам Лорио.
– Что, прибыл дилижанс из Анжера? –
