однажды писал я, что в Якутате, Чугаях, под Ситхою неминуемо последуют кровавые происшествия. Здешний народ российский погибнуть должен, все наши занятия уничтожатся и все выгоды. Не компании только, а всего отечества нашего...
Баранов замолчал, блеск в его глазах потух. Он смотрел на собеседника и не видел.
Лисянский тихонько поставил стакан. Чувство восхищения, появившееся после встречи отважного суденышка, не проходило. Внимательно, с любопытством читал он, офицер императорского флота, инструкцию адмиралтейств-коллегии, требовавшую оказать помощь Российско-американской компании, еще в столице слышал отзывы о правителе, диком нелюдиме. И, получив от него тревожную записку на Кадьяке, шел сюда с нескрываемым интересом.
Как всякий просвещенный петербуржец, он знал историю далеких российских владений, знал, что первая кругосветная экспедиция под командованием его и Крузенштерна частично субсидировалась компанией. На втором корабле, направлявшемся сейчас в Японию, находился и один из главных акционеров, камергер двора Резанов. По выполнении поручения к японскому императору Резанов должен прибыть сюда... Но Лисянский не представлял себе истинного положения дел в колониях и, как умный и талантливый офицер, старался во всем разобраться.
Больше ста лет назад русские люди появились в этих местах. Огромная Россия простиралась до трех океанов, и смелые ее мореходцы первыми открыли Америку с севера, первыми поселились на не принадлежавших никому берегах. Гвоздев и Федоров, а позже Чириков и Беренг нашли пролив и море, «Российский Колумб» купец Григорий Шелехов обосновался на Алеутских островах и, построив на собственных верфях три корабля, проник на Аляску. Неисчислимые богатства лежали перед ним. Стареющая Екатерина наградила купца медалью, шпагой с алмазами, грамотой, дозволила продолжать открытия.
Шелехов завоевал Кадьяк, изгнал мелких промышленников, пробравшихся в далекие воды, а крупнейшим предложил объединиться в компанию и назвал ее Соединенной американской. Сильный, восторженный, он еще раз заставил вспомнить о новых землях императрицу. Из Петербурга выехал архимандрит с монахами наставлять вере христовой покоренных алеутов. Скоро все они были окрещены. Рубашка и два листа табаку соблазняли каждого. Пусть даже приходилось окунаться в воду и вода была ледяной.
Управлять компанейскими делами на американском берегу Шелехов назначил Баранова. Спокойный, неразговорчивый, будущий правитель давно нравился купцу. Тогда Баранов еще торговал с чукчами и один, без приказчиков и слуг, жил среди не покорившегося престолу племени. Потом в конце концов чукчи сожгли его товары, дали на дорогу припасов, лодку. «Уходи! — сказал ему новый вождь. — Отец был добрым, давал тебе торговать. Я добрее — я дарю тебе жизнь».
Компания крепла. Морских бобров убивали десятками тысяч, сотни тысяч пиастров выручали в Китае от продажи мехов. Деньги ничем не пахли, слава новых земель росла.
Сибирский тракт стал самым многолюдным. Шли бежавшие из бесчисленных тюрем, рудников и каторг, шли обнищавшие мужики, рабы, солдаты, казаки. Раскольники, выкуренные из новгородских лесов и уральских скитов.
Шли на вольные земли, за хлебом, которого там не было, за смертью, которая там была...
Шелехов умер в Иркутске в 1795 году. Баранов остался единым правителем всех американских земель.
И вот теперь молодой честолюбивый царь решил оказать им внимание. Передовые люди Петербурга и Москвы приняли горячее участие в подготовке экспедиции. Лисянский вспомнил, с каким недоумением принимал в прошлом, 1803 году в Кронштадте на борт «Невы» ящики с книгами, картины, статуи — жертвования вельмож и именитых людей далеким русским колониям.
— Медведей и диких будут обучать стихам и изящной словесности, — трезвонил в кают-компании мичман Берх и сразу же оглядывался. Неприятно действовал взгляд темных глаз юноши креола, почти единственного штатского на корабле.
Молодого пассажира звали Павел Прощеных. Он был крестником Баранова, и правитель посылал его учиться в штурманское училище в Санкт-Петербург, а потом в Лондон. Теперь он возвращался домой, на острова.
— Господин Баранов... — Лисянский оттянул расстегнутый воротник, словно тот мешал ему, решительно встал и сказал горячо и искренне: — Не собирался я изучать государственные тонкости, не ведал дел компании, но вижу теперь, что ни вас, ни новых земель в Петербурге совсем не знают. Догадываюсь только, что сейчас должно наступить иное время... А острова мы вернем, даже если б пришлось сражаться с целой эскадрой!
— Весь берег до Ситхи я уже вернул, — негромко ответил Баранов. Лицо его стало вдруг жестким, выделялись тонкие, стиснутые губы, острый, крутой подбородок... — Двадцать чугайских жил 1 сгорело. Князька за измену повесить велел... У меня нет войска. Любезную войну вести не могу, — добавил он с неожиданной горечью.
Потом круто повернулся.
— Ведомо ли вам, сударь, как мы тут живем? — спросил он резко. — Сколько наших на одной Ситхе замучено, сколько убито младенцев?.. А мы защищаем только свою землю...
Лисянский не успел ответить. Открылась дверь, и, пригнувшись на пороге, ступил в каюту вахтенный офицер.
— Судно на рейде! — доложил он.
Павел долго не мог уснуть. Встреча с Барановым взбудоражила его, и хотя она вышла короткой — правитель был занят, — Павел видел, что крестный тоже взволнован.
— Пашка! — сказал он и, казалось, вдруг помолодел сам, выпрямился. На его усталом лице отразилась радость.
Павел хотел кинуться к нему, но приметил тощего, ухмыляющегося Берха и остался на месте. Самое дорогое не для насмешек. А потом начали прибывать байдары, и за весь вечер остаться вдвоем не пришлось.
На нижней койке храпел монах Гедеон, назначенный миссионером на Ситху. От качки двигались по полу его остроносые, с рыжими голенищами сапоги, туго звякал о стенку подвешенный у изголовья тяжелый серебряный крест, валялась закапанная лиловая скуфья. Павел помещался в одной каюте с монахом.
Чувствуя, что не может заснуть, юноша отколупнул воск, поправил фитиль огарка, взял со стола книгу, вынутую еще вчера Гедеоном из ящика, стоявшего вместе с десятком других в парусной каюте. Книги эти камергер Резанов приказал погрузить на «Неву», чтобы скорее доставить в колонии. Из книжки выпал листок. Подняв, Павел увидел, что это было письмо баснописца И. Дмитриева, адресованное Резанову. Он хотел положить его обратно, но несколько слов невольно задержали внимание.
«Приятную для меня Вашу комиссию частью исполнил... — прочитал он первую строку. — М. М. Херасков уже прислал два тома Эпических творений, Кадмаи Гармонию и Полидора. Завтра отправлю их к Вам на тяжелой почте. Карамзин также хотел прислать. Что ж касается до меня, то я, дойдя в Вашем письме до моего имени, право, покраснел и подумал: что мне послать наряду с прочими? Что значат мои безделки? Это лепта в капитале умов российских! Наконец, по совету, может быть,
