Первоначальную – и весьма дурную – славу этот человек стяжал, когда Кортесу пришлось покинуть завоеванную им столицу ацтеков Теночтитлан и устремиться в Веракрус, чтобы отразить угрозу со стороны испанского войска, прибывшего с целью лишить Завоевателя власти. Альварадо, с восемью десятками конкистадоров и четырьмя сотнями союзных индейских воинов, было поручено удерживать в повиновении великий город Теночтитлан. В руках его, фактически на положении пленника, находился властитель ацтеков Мотекусома. Он стал легкой добычей испанцев, ибо слепо верил в то, что появление Кортеса явилось исполнением древнего пророчества о возвращении в свои былые владения бога Кецалькоатля.
И вот в отсутствие Кортеса Альварадо прослышал, что индейцы якобы вознамерились во время праздника напасть на испанцев и захватить их в плен. Ну а поскольку он был человеком действия, не ведавшим колебаний и не останавливавшимся ни перед чем, то принял решение упредить заговорщиков и атаковать первым. Когда празднично одетые горожане собрались на рыночной площади, испанские солдаты открыли по ним огонь. Причем, заметьте, испанцы расстреливали из пушек и аркебуз, а потом добивали мечами и копьями отнюдь не ацтекских воинов. Да, некоторые знатные ацтеки и благородные воители тоже полегли в этой кровавой резне, но в большинстве своем невинные жертвы (а их были тысячи) оказались мирными горожанами, женщинами и детьми.
Тем временем Кортес разгромил намеревавшегося лишить его власти испанского военачальника и вернулся в столицу. Там он обнаружил, что Альварадо и его люди скрываются в бывшем дворце Мотекусомы, который вовсю осаждают разъяренные учиненной во время праздника резней ацтеки. Поняв, что имеющимися силами ему столицу не удержать, Кортес вывел своих людей из города. И вот как раз во время их отступления, прозванного впоследствии La Noche Triste, Ночь Печали, Альварадо совершил свой знаменитый подвиг, стяжав новую славу.
Испанцы отступали по насыпным дамбам, ведущим через озеро в город. Насыпь, по которой отходил Альварадо, была перерезана каналом, слишком широким, чтобы его можно было перепрыгнуть. Ацтеки напирали, наводить мостки было некогда; испанцы, пытаясь преодолеть канал вплавь, бросались в воду, а сам Альварадо прикрывал отход. И вот, когда его гибель казалась уже неминуемой, он, отягощенный стальными латами, развернулся, подбежал к каналу, уперся копьем в спину упавшего в воду, тонущего воина и, использовав оружие как опорный шест, перелетел на другую сторону!
Я много раз слышал эту удивительную историю, но лишь теперь вдруг понял, что Педро де Альварадо и есть тот самый могучий, неодолимый враг, который не давал мне покоя, преследуя меня в повторявшемся видении моей собственной смерти.
А поняв это, понял и другое: я не могу больше лежать на земле и дрожать, словно испуганный ребенок, ибо мне суждено сразиться с самим Рыжим Громилой. Перехватив покрепче копье, я вскочил на ноги и, как это заведено у благородных воителей – Ягуаров, издал громкий рык, дабы подкрепить свои силы мощью грозного божества джунглей.
Несмотря на шум уже разыгравшегося вокруг нас сражения, Альварадо услышал мой клич, развернулся в седле и, увидев меня, пришпорил своего могучего боевого скакуна, воздел меч и громогласно издал свой боевой клич: «Сантьяго!»
Я видел со стороны свою смерть.
Видение моего собственного окровавленного безжизненного тела, так долго преследовавшее меня по ночам, воплотилось в реальность, когда на меня устремился громадный конь, несший на своей спине самого могучего воина Сего Мира. Мое деревянное копье, пусть и с острым как бритва обсидиановым наконечником, не могло пробить ни толстую стеганую попону, ни тем более сталь испанских доспехов. Восседавший верхом враг казался непобедимым, и одолеть его можно было, лишь сбросив с коня.
Ну не странно ли – чтобы добиться этого, я использовал прием, похожий на тот, к какому прибегнул сам Альварадо во время своего знаменитого прыжка: упал на колени, бросившись прямо под конские копыта, и выставил перед собой копье, уперев древко в землю.
Со стороны это выглядело так, словно конь на всем скаку налетел на здоровенный валун. Страшный толчок – и я увидел, как огромное животное валится на меня. Мне казалось, будто лошадь падает, словно срубленное дерево: сначала медленно, потом набирая скорость, и я успел заметить ярость и изумление на лице Альварадо, выброшенного толчком из седла и полетевшего головой вперед на каменистую землю. А потом огромный боевой конь обрушился на меня. Кости мои треснули, грудь сдавило, дыхание прервалось, и свет померк...
Чиуауа, 1811 год
¡Ay de mí! Боже мой!
Весь дрожащий, мокрый от пота, я вырвался из кошмарного сна, соскочил с топчана и оказался нетвердо (ибо у меня подгибались колени и бешено колотилось сердце) стоящим на каменном полу темницы.
Через некоторое время до меня дошло, что это был все тот же страшный сон о воине-ацтеке, сон, казавшийся видением моей собственной смерти. Он преследовал меня с детства, но почему – так и оставалось загадкой. Впрочем, некоторые утверждают, будто мне на роду написано закончить свои дни на виселице, и хотя мне не раз удавалось избегать этой страшной участи, вполне возможно, что насильственная смерть – не просто видение из ночного кошмара, а суровая неизбежность, обусловленная всей моей жизнью, о которой я и собираюсь вам поведать.
Во внутреннем дворе, за стеной моей темницы, громыхнули мушкеты расстрельной команды. Я доковылял до крепкой дощатой двери, хорошенько ее пнул и заорал в «иудин глазок»:
– Эй, сabrones! Тащите сюда мой завтрак, cabrones!
Таким образом я издевался над своими тюремщиками. Cabron буквально означает «козел», однако этим словом принято также называть мужчину, позволяющего другим прелюбодействовать со своей женой. Трудно придумать что-то более оскорбительное для мужского достоинства, не правда ли?
Я пнул дверь еще раз, хотя, честно говоря, есть мне совершенно не хотелось, особенно после залпа, прозвучавшего на тюремном дворе, как раз возле моей камеры, и напомнившего о том, что и меня самого ждет та же неотвратимая участь. Пройдет совсем немного времени, и я исполню chilena de muerte, чарующий танец смерти, только вот мои быстрые па и взмахи платка будут предназначаться для палачей, а не для прелестной сеньориты.
В «иудин глазок» заглянул угрюмый стражник.
– Эй ты, заткнись, или тебе придется завтракать mierda, дерьмом!
– Сам заткнись, сеньор Козел. Тащи сюда миску carne, мяса, и кувшин вина, а не то твоя жена познакомится с силой чресел настоящего мужчины, прежде чем я сожгу твою casa, жалкую лачугу, и сведу со двора твою лошадь.
