Но оно было окончено. Много уже перенес он; однако пришли годы еще более тяжелые, чем оставшиеся позади маленькие победы и огромные разочарования – письмена, глубоко врезавшиеся в скрижали истории.
Тень, лежавшая на его лице в то утро, уступала место светлой надежде и вновь затмевала ее, пока надежда не была стерта окончательно, и лицо его не стало маской, ничего не говорящей формой, которую смерть дает взаймы человеку.
Его ждали впереди труд, заботы и разные невзгоды, как всякого человека; подвиг же его, как орудия века, был окончен. Силой своего духа он двинул свой век вперед, заставил своих современников обогнать самих себя, но теперь они кинутся за ним, по его следу, и обгоняв его, благо путь открыт.
Там, позади, в оставленной им Европе, люди, тесня друг друга, жались к морским берегам; теперь они начнут сталкивать друг друга в море и перебрасываться через море, – перевозчик показал путь. Тяга вдаль, сидевшая в крови древних предков Колумба, завела их далеко, на юг; теперь он открыл своим потомкам путь на другую сторону земного шара.
Завоевание земель и покорение народов должны были взять на себя другие; эту тему история разработала без помощи Колумба. Сам он лишь еще короткое время преследовал временные цели смертных, но с той минуты, как он увидел огонек в ночной тьме, окутывавшей новую землю, и перебросил мост через Атлантический океан, самая сущность его вышла из-под власти времени, стала достоянием вечности.
Огонек, замеченный Колумбом с моря, был факелом – горящею ветвью, которую нес над своей головой человек, направлявшийся из одной пальмовой хижины в другую.
Покидая свой кров в столь позднюю пору, да еще в одиночку, необходимо иметь с собой огонь; не для того, чтобы освещать себе путь,—тропинка и без того хорошо известна,—но кто же осмелится ходить ночью один без огня?
Человек совсем голый; он сроду не знал одежды; воздух даже сейчас в ночную пору обдает теплом его члены, подобно водам лагуны; он не холоднее того воздуха, что окружает человека в самой хижине, согретой жаркими телами женщин и детей. Подобно своим предкам, человек этот никогда не носил никакой одежды; зато он весь размалеван; тело его разрисовано с помощью угля и сажи грубыми узорами; в носу кольцо из раковины, а на шее роскошное ожерелье из зубов кашалота. Волосы лежат по плечам, но над бровями подрезаны бахромою с помощью двух острых камней и украшены перьями; в свободной руке у него копье с острием, закаленным на огне, а у пояса болтается бамбуковая трость, отточенная в виде ножа.
Свет от поднятой кверху горящей ветви падает ему в глаза, черные и странно выпуклые, словно кривые зеркала; они, наверное, видят в действительности меньше, чем показывает им необузданная фантазия. Но и все, что происходит кругом, все без исключения доходит до его сознания; его испуганный взор подмечает трепет каждого листка в лесу в пределах освещенного круга перед ним; по мере продвижения вперед, в поле его зрения попадают все новые деревья —впереди, в то время как позади смыкается тьма. Попугаи бесшумно кувыркаются на ветвях и стрелой падают вниз, чтобы снова в один момент очутиться на соседнем дереве; выпучив глаза на свет, они боком переступают по веткам, вовсе не думая улетать; надо же сперва посмотреть!.. Человек видит застигнутую врасплох светом ящерицу-игуану с бесчисленными чешуйками, с гребнем вдоль спины, кривыми лапками, расширенными ноздрями и испуганными глазками; но всего чаще он видит то, чего нет. Смутное предчувствие всяких ужасов рождает призраки, которые выступают из мрака и окружают человека при первом звуке, причины которого ему не сразу ясны. Глаза его готовы выскочить из орбит, он судорожно сжимает горящую ветвь, выше подымает ее над головой и размахивает ею на устрашение дремлющим на пальмах, в бамбуковых зарослях и в предательской чаще духам лесным, в защиту от густого ночного тумана, заволакивающего кусты, – ведь ночной туман, держащий в своих лапах кусты, грозен и опасен, пока свет не обессилит его.
Выйдя по лесу на открытое место, человек становится еще осторожнее, преображаясь соответственно разнообразию окружающего мира; теперь перед ним лишь воздух, наполненный мраком, поглощающим свет; постепенно проступают впереди травы и камни, свободно витающий ветерок доносит вести издалека. До слуха человека долетает протяжный грохот, медленно нарастающий и заканчивающийся как бы взрывом, потрясающим берега; это прибой бьется о рифы, окружающие остров; волны набегают с правильными промежутками. Все это хорошо знакомо ему; он чутьем узнает каждое место на острове; чует море, и крупные ноздри его раздуваются, втягивая живительный запах кораллового ила и всего, что в нем копошится; его нос как бы вбирает в себя всю лагуну целиком; все, что он обоняет, как бы откладывается в его душе, он составляет одно целое со всем островом, и все же полон страха, который преодолевает, только благодаря находящемуся в его руках огню.
Через несколько минут человек достигает новой заросли кустов и в глубине ее находит хижину, похожую на его собственную: там сидит его приятель, точь– в-точь похожий на него самого, сидит на корточках и приветствует гостя дружелюбным хрюканьем. У гостя нет другого дела к хозяину, кроме желания поболтать; он подсаживается к приятелю, и они беседуют между собою, не торопясь, перекидываются отрывочными замечаниями – о чем? О рыбной ловле, о лагуне, которою оба восхищаются с глубокомысленным видом, о чьем-то хорошем челне, о несчастном случае с их общим другом, который напоролся ногой на щепку и теперь умирает от такой безделицы… небось, тут не обошлось без колдовства! Не видать ли чужих челнов? Какие новости с других островов?
В глубине хижины смутно виднеется кучка спящих вповалку женщин и детей. Время от времени некоторые из них просыпаются и снова укладываются с величайшей осторожностью – как бы не помешать мужчинам! Перед входом в хижину в полумраке рыщет несколько собак; это странные собаки: они не лают, но охотно виляют хвостами и очень любопытны; выразительно поводят ушами, но не подают голоса; у них редкая шерсть, и они очень жирны, – их здесь откармливают на убой вместо свиней. Собаки внимательно следят за мужчинами, когда те принимаются за еду; едят они поджаренных крабов, вскрывая их панцири каменным ножом, и закусывают горстью маиса, зерна которого напоминают желтые зубы.
Жирными внутренностями краба мажут по губам идола, стоящего под кровлей из пальмовых листьев, усмехаясь на костер ярко-коралловым ртом. Первый голод утоляется хлебом из кассавы[21], отзывающимся женским потом; от всего, что съедается, отдается частица в жертву огню, причем губы шепчут молитву;
