Чтение его успокоило. Какое-то мгновение он сидел неподвижно, а затем выпрямился, ощутив новый подъем сил.
– За работу!
Император, сев за письменный стол, окунул гусиное перо в чернильницу и, быстро покончив с несколькими текущими делами, объявил:
– После мессы, в половине двенадцатого мы уезжаем в Толедо… не повидав французов… Пусть себе киснут здесь, – добавил он с двусмысленной улыбкой.
Глаза его сузились.
– Что это?
Карл указывал на пергамент, который дон Рамон вынул из железной шкатулки. Дон Рамон складывал бумаги в походный кофр.
– Я подумал, что вашему величеству захочется перечитать утром этот приказ, – ответил наперсник.
– Если бы ты мне ответил иначе, я приказал бы отрубить тебе голову, Рамон, – прошептал Карл.
Дон Рамон опустился на колени перед своим господином. Это не было рабской угодливостью – так должен был поступать любой советник и даже министр, разговаривая с королем Испании и императором Германии и Австрии. Рамон де Кальсада знал, до какой степени император был осторожен, вдумчив, аккуратен в поступках, но одновременно недоверчив и подозрителен. Он вечно боялся, что его слуги, подавая советы, руководствуются собственной выгодой.
Иногда Карл мог два или три часа прогуливаться по кабинету, размышляя о том, что уже сделано и что надо сделать, причем наилучшим образом. Ни один государь мира, как было известно дону Рамону, не трудился с таким рвением. Этот больной человек изматывал своих министров на собраниях Совета. Сознававший величие своей миссии, Карл был деспотичен и в случае необходимости карал жестоко. Помолившись Богу, он был способен, если считал нужным, отдать приказ об убийстве политического противника. Но бессмысленная жестокость была ему чужда.
Дон Рамон боготворил этого совсем еще молодого государя, предчувствуя в нем величайшего владыку в мире. Его приводило в ярость мнение многих, что император, напрочь лишенный ораторских качеств, представляет собой посредственного, дурно воспитанного и мелочного человека без присущего властителям великодушия и благородства. Дон Рамон хорошо знал величие Карла, его многочисленные достоинства и способности первоклассного политического деятеля.
– Княгиня Фарнелло может перейти на нашу сторону, сир… В Италии и даже во Франции она была бы мощным союзником. Вместо мужа ей можно было бы вернуть сына и часть земель, дабы заслужить ее признательность, – предложил дон Рамон.
Карл V перечитал пергамент. И, не поднимая головы, прошептал:
– Эта женщина взволновала тебя, Рамон.
Наперсник промолчал.
Карл V, подняв глаза, посмотрел на своего фаворита:
– Скажи правду, Рамон!
– Княгиня произвела на меня впечатление, сир, признаю, – ответил дон Рамон. – Потому что она могла бы оставить ваше величество, но не сделала этого.
Карл V нахмурился.
– Ты хочешь сказать, я должен быть ей признателен за то, что она не убила меня?
– Не совсем так, сир… я думаю, что смерть князя Фарнелло ничего не прибавит к вашему величию, тогда как… полу прощение…
Это предложение внезапно привело Карла в мечтательное расположение духа. Охрипшим голосом он прошептал:
– Как я хочу построить христианскую Европу, без суеверий, без распутных монахов и без лютеранских реформ… Отразить нападение турецких сил, возродить империю Константинополя, вернуть священный Иерусалим… Ах, Рамон, ты знаешь, в чем состоит различие между «братцем» Франциском и мной. Франциск Французский живет сегодня, думая о завтрашнем дне. Словно простой крестьянин, он хочет увеличить свое королевство… Я же живу в прошлом, – в средневековой империи Карла Великого… И мечтаю о дне послезавтрашнем… о том, что будет с моим сыном, внуком, правнуком… через сто лет… через двести… соединенные штаты Европы – под властью одной короны, Рамон… Через пятьсот лет все будет именно так, и я хочу во время своего царствования основать на земле всемирную христианскую монархию, без братоубийственных войн… Под знаменем Господа нашего Иисуса Христа мир обретет покой во всемирной монархии, – повторил Карл V.
Слезы волнения выступили на глазах дона Рамона. – «Если бы современники могли слышать его слова… величайший владыка на земле, набожный, умный, проницательный, государь мира…»
Карл V окунул перо в чернильницу.
– Ты прав, Рамон, по отношению к сеньоре Фарнелло я могу поступить более гуманно и, прежде всего, более разумно в политическом смысле. Впрочем, вся эта история мне не нравится, и я не доверяю донье Гермине…
Говоря это, Карл V принялся писать своим мелким почерком, который можно было бы узнать из тысячи.
На пергаменте, извлеченном доном Рамоном из шкатулки, он вычеркнул приказ о казни и сделал приписку:
«Помилованному узнику Фульвио Фарнелло смертная казнь заменяется пожизненным пребыванием на галерах».
Затем Карл, взяв новый свиток, начертал:
«Нашим приказом и во благо королевства, княгине Зефирине Фарнелло и ее детям даруется право, после принесения клятвы в верноподданнических чувствах нашей короне, получить обратно свои владения, титулы и привилегии на земле Ломбардии.
Я. Король».[43]
Приложив свою печать, император взял другой листок бумаги, меньших размеров, и также быстро написал:
«Податель сего возьмет ребенка мужского пола у кормилицы сеньоры Триниты Орландо и вернет его истинной матери сегодня же, в день Святого Хуана. Дон Карлос».
Подписавшись столь странным образом, император протянул три пергамента дону Рамону.
– Это – в следующей шкатулке отправишь моим министрам, чтобы приказ о помиловании дошел до Толедо. А с этим отправляйся в монастырь Святой Клары и вручи его в собственные руки сеньоре Трините Орландо…
Карл понизил голос…
– …Она же донья Гермина де Сан-Сальвадор, с которой ты знаком… внуши ей, что она навлечет на себя мой гнев, если ослушается. Я хочу, приказываю, требую… Возьми ребенка… верни его княгине Зефирине Фарнелло. Скажи ей, что мы послали наших сбиров на розыски ее сына. Добавь, что в отношении ее супруга не приходится надеяться, что он еще жив, и что были предприняты все необходимые усилия. Передай ей этот конверт и не забудь сказать, что, оказав эту высшую милость, мы в Толедо ожидаем ее клятвы в верности, после чего вернем ей титулы, земли и наше расположение.
Дон Рамон поднялся, чтобы взять из рук императора три послания. Поклонившись, он, пятясь, двинулся к дверям, но Карл V окликнул его.
– Пришли ко мне брата Диего, я хочу послушать мессу. Действуй быстро… что бы ни случилось, мы выезжаем в половине двенадцатого, – заметил император, направляясь к молельне.
