и считал, что в своих угодьях волен требовать от подчиненных безукоризненного исполнения правил. Если же кто противился – мог получить палочные удары. Но чаще – денежное взыскание. Кнут и розги, в отличие от многих современников, Румянцев не признавал.
В ведение управляющего передали список с подробным перечнем провинностей: пропустил крестьянин воскресный поход в храм – обязан уплатить церкви 10 копеек. Оскорбил дворянина – 2 рубля плюс батоги. Украл (пусть даже малость) – должен пойти в солдаты, а все имущество передать барину. В некоторых случаях крестьянина могли посадить на цепь. Или взять с него 5 рублей штрафа – огромные деньги для бедняка, да еще в XIX веке.
Если выяснялось, что платить повинности кто-то не в силах, помещик мог пойти на такую меру, как объединение дворов. Барышниковы в Смоленской губернии использовали этот способ «укрепления хозяйства» достаточно часто. Проводилась ревизия: сколько бедных, сколько богатых дворов имеется у барина. А дальше принималось решение. Например, из крепкого двора выводилась семья (или ее часть), забиралась доля имущества, и все это передавалось в разорившийся дом. Такое искусственное объединение бедных с богатыми позволяло первым выполнять свои обязательства перед барином.
Хозяин в поместье – что царь и бог. Это особенно стало ощутимо в XVIII веке – по крайней мере большая часть письменных источников о самодурстве помещиков относится именно к этому периоду. Оттуда дошел до нас, например, «Журнал домового управления». По сути, такая же перепись провинностей с указанием принятых мер, какую ввел у себя в поместье Петр Румянцев. Провинности были разными: от непочтительного отношения к барину (крепостные не явились в праздник на поклон) до несоблюдения поста. За каждое нарушение «выписывали» розги, да еще уточняли – их можно заменить плетьми. Но тогда велся скрупулезный подсчет. 170 розог заменяли одну плеть. Например, если барин назначил за какую-то провинность 500 розог, можно было обойтись плетью. Выходило меньше, хотя и болезненней.
От подобных истязаний крестьянин мог долго приходить в себя. Самое страшное, что лежачему не полагалось хлеба, а еще из его заработка могли вычесть за дни, которые он пропустил. А как пойти в поле после 5 тысяч розог? И ведь такое наказание было совсем не редким…
Эта сторона жизни прекрасно соседствовала с великолепными балами и светскими беседами. Милая и приятная в общении дама могла оказаться у себя дома деспотом, приводящим в ужас любого из слуг.
Вот и Анастасия Федоровна Грибоедова, мать автора «Горе от ума», считалась одной из самых жестоких и жадных костромских помещиц. С 1817 года ее крестьяне не раз отказывались подчиниться. Сохранились об этом записи Ивана Якушкина, участника декабристского движения. Он описал, что для усмирения крестьян пришлось обратиться за помощью к военным, и тогда выяснилось: оказывается, в Костромской губернии был установлен оброк по 70 рублей с души. Феерическая сумма! Невозмутимая помещица на все вопросы отвечала одинаково: дескать, не так уж это много. Интересно, что писатель Грибоедов в этот конфликт вмешиваться не стал, хотя, разумеется, был в курсе событий.
Образованные люди с прекрасными манерами проходили мимо таких вещей. Очаровательная мать семейства могла изводить свою горничную и стричь наголо крестьянок, если подступала скука. Добряк-сосед, с которым приятно было перекинуться парой фраз о текущих событиях в мировой политике, посылал на каторгу крепостного, посмевшего стащить из кухни лишний ломоть хлеба для своих детей. Все это было нормой жизни. Рядовыми событиями.
Бывали, конечно, и самые милосердные хозяева. Екатерина Вильмонт писала о крепостных своей подруги, княгини Екатерины Романовны Дашковой:
«Участь ее крестьян гораздо лучше, чем крепостных других хозяев, но это никоим образом не улучшает систему в целом. Каждый дворянин всемогущ. Он может быть ангелом или дьяволом! Шансов стать дьяволом гораздо больше… Я рассматриваю каждого дворянина как железное звено массивной цепи, опутывающей это государство».
XVIII век окончательно закабалил крестьянство. В 1765 году в России был принят закон о высылке крепостных в Сибирь. Этим правом мог воспользоваться любой землевладелец. Схема работала так: неугодный или больной крестьянин ссылался вглубь континента на каторжные работы, а при этом засчитывался сосланным в рекруты. Этой мерой помещики обеспечивали воинский набор, но при этом не ослабляли свои поместья лишением сильных и здоровых парней. Граф Яков Ефимович Сиверс в 1771 году пожаловался императрице Екатерине II, что армия не получила почти десять тысяч солдат. Ущерб государству! А ведь сосланных надо было еще и кормить!
Впрочем, до мест доходила едва ли половина. Помещики тщательно выбирали, кого отправить в Сибирь. Чаще всего это были самые ущербные из всего живого имущества. Тем не менее в Тобольской и Енисейской губерниях к концу XVIII века таких оказалось почти двадцать тысяч человек. Все – без жен и детей. И это при том, что демография края и без того сильно страдала от перекоса мужского населения. Сибирь с начала ее активного освоения и до самого XX века была крайне охоча до женского пола, что неудивительно, учитывая нехватку женщин на восточном фронтире. Потому что пола там… не было в помине!
Огромные девственные просторы, которыми прирастала Россия, с одной стороны, манили охотников за удачей, а с другой – пугали. Суровые зимы, жаркое лето, густые леса, полные зверья, и совершенное безлюдье на много-много верст вокруг. Конечно, Сибирь постепенно обрастала селеньями и городами. Но человеку из центральных губерний поначалу было непривычно. Чтобы попасть из одного населенного пункта в другой, следовало долго сплавляться по реке или ехать несколько дней подряд. В этих-то краях и завели обычай по продаже и покупке жен. Например, казак Петр Щелканов в 1779 году сбыл с рук свою Прасковью, да по выгодной цене: за пять рублей и коня редкой, игреневой масти.
Оказалось, что осваивать Сибирь очень непросто, и дело не только в суровом климате и огромных территориях. Те, кто шли самыми первыми, были весьма крепкими людьми, и быстро привыкли к тяготам быта. Гораздо труднее, чем смену жары на мороз, было перенести одиночество. На просторах открывающегося края сложно было встретить не просто родственную душу, а хотя бы какую!
Шедшие в Сибирь о такой стороне дела даже не думали. Это в армии полно маркитанток, которые и рубаху прополощут, и к сердцу прижмут. А первопроходцы шли без «веселых обозов» и вскоре загрустили. Одиночество стало лютым. Мужчинам требовалось женское тепло.
Разумеется, вскоре выяснили, что есть местные племена. Да, малочисленные и необузданные, со своими странными верованиями, но все-таки. Девушек было мало, но воровать их приноровились почти сразу. Ермак такие вещи не одобрял и наказывал сурово за прелюбодейство:
«У них блуд под большим запретом, а нарушившего, омыв, три дня держат на цепи», – сообщала Кунгурская летопись. Блудить, впрочем, продолжали. А уж те, кто шли следом за Ермаком, вообще щепетильностью не отличались.
Крали инородок для собственных утех, а потом бросали на произвол судьбы. Выживет?
