Где еще можно найти подобную ошибку природы, кто бы мог представить, что человеку придется спасаться на дереве от ярости существ, которых на его родном острове дети прогоняют камешками?
И тут рядом послышался смех — несомненно, человеческий.
Сьенфуэгос осмотрелся, но не заметил ничего, кроме кайманов, нескольких обезьян на соседнем дереве и темной линии джунглей вдали, и потому он приписал этот смех своему воображению, вызванному слабостью и теми трудностями, которые в последнее время ему пришлось преодолеть. Но через некоторое время смех повторился, этот звук ни с чем нельзя было спутать.
Канарец начал подозревать черного попугая с большим желтым клювом, сидящего на спине одной из гигантских водных ящериц, поскольку звук шел откуда-то снизу, но как он ни всматривался, Сьенфуэгос так и не заметил, чтобы птица открывала клюв и издавала похожие на смех звуки.
Когда безмолвие лагуны в третий раз прервал абсурдный смех, Сьенфуэгос решил, что его издает кайман — та огромная тварь, что застыла с распахнутой пастью.
От удивления он чуть не свалился с дерева, и если бы не привязал себя к стволу, то скорее всего оказался бы в челюстях одной из гнусных тварей.
— Господи, помилуй! — прошептал он ошеломленно. — Не иначе я схожу с ума.
Но на этом поразительные события не закончились. Ошеломление Сьенфуэгоса достигло пика, когда он потрясенно увидел, как чудовище вдруг согнулось пополам и откинуло голову назад, из остатков покрытого чешуей тела показалась голова, а под ней оказалась нескладная фигура маленького туземца с улыбающимся лицом. Он лежал в крохотной пироге. Индеец ткнул в Сьенфуэгоса пальцем и воскликнул на асаванском диалекте:
— Ну надо же, человек-кокос!
— Мать твою за ногу, сукин ты сын! — выругался канарец на чистейшем кастильском. — Как же ты меня напугал! Кто ты такой? — перешел он затем на язык собеседника.
— Папепак Хамелеон, — ответил тот с очевидной гордостью. — Великий охотник! — И он со звоном продемонстрировал бесчисленное множество ожерелий из клыков, покрывающих его грудь. — Король кайманов.
Он вытянул крохотное каноэ из-под ног и аккуратно продвинул его между ящерицами, пока не разместил точно под деревом.
— А ты кто, человек-кокос? — поинтересовался туземец. — И почему скрываешь лицо под шкурой обезьяны?
— Никакой я не человек-кокос! — раздраженно ответил Сьенфуэгос. — И вовсе не скрываюсь. Это моя собственная шкура.
Это утверждение явно озадачило дикаря, он собрался уже развернуться и как можно быстрее убраться из этого места, но в конце концов любопытство возобладало над трусостью, и, насмешливо посмотрев на собеседника, он убежденно произнес:
— Боги явно наложили на тебя страшное проклятье, превратив в волосатое чудовище, но не понимаю, за какие провинности тебе приходится укрываться на дереве в окружении кайманов. — Он обвел руками окрестности — Они кусаются!
— Да уж, кусаются! — нетерпеливо ответил рыжий. — Ты поможешь мне отсюда выбраться или будешь весь день болтать?
Туземец, казалось, обдумывал все за и против.
— А когда я тебя спасу, ты меня съешь? — спросил он. — Может, ты из карибов. Покажи ноги!
Сьенфуэгосу ничего не оставалось, как осторожно поменять позу и оседлать толстую ветку, чтобы показать ступни.
— Это что, ноги кариба? — сердито пробормотал он. — Никакой я не каннибал, я с Гомеры, и если ты меня отсюда вытащишь, я подарю тебе этот прекрасный нож, который может волосок на лету срезать.
Обмен немедленно заинтересовал туземца, чудесный и доселе не виданный предмет явно произвел на него впечатление, как и странное волосатое чудовище, болтающее ногами прямо перед носом, и он еще чуть-чуть приблизился, протянув руку.
— Дай мне его! — потребовал он.
— Вот еще! Я что, по-твоему, дурак? Сначала доставь меня на землю.
Индеец, похоже, оценивал размер и вес сидящего на дереве гиганта, а также размеры и характеристики собственного утлого суденышка, и наконец глубоко вздохнул.
— Ты слишком большой, — сказал он. — И толстый. Мы утонем.
— Нет, если будем осторожны. Давай, плыви сюда!
Папепак поразмыслил, но сверкающий кинжал был слишком притягательной приманкой, туземец сделал еще пару гребков и отказался прямо под ногами канарца, а потом с потрясающей ловкостью встал, так что каноэ даже не шелохнулось, и, оказавшись так близко к вожделенному оружию, облизал губы, словно глядел на аппетитное блюдо.
Он с чрезвычайной осторожностью поднял указательный палец и нажал им на острие, пока на кончике пальца не выступила капелька крови, которую дикарь удивленно изучил, растерев большим пальцем.
— Как острый край ракушки, — восторженно произнес он. — Но гораздо тверже. — Он с силой схватился за ветку и добавил: — Спускайся, но аккуратно. Я буду поддерживать равновесие.
Сьенфуэгос подчинился и сначала опустил на дно лодки свое имущество, а потом очень медленно опустился сам, сантиметр за сантиметром, почти не дыша, пока обе его ноги не оказались на погруженном в воду дне пироги.
Он постоял еще немного, держась рукой за ветку, при малейшей опасности готовясь вновь забраться наверх, тем более, что бесчисленные пресмыкающиеся, похоже, пробудились от вечной дремы и апатии и внимательно наблюдали за происходящим.
Голос человека с ожерельями тихо прозвучал за спиной испанца, как будто его обладатель боялся, что кайманы могут понять слова.
— Теперь садись, но осторожно, — прошептал он. — И ни в коем случае не дотрагивайся до воды. Они всегда понимают, когда что-то живое попадает в воду.
С пересохшими губами, комком в горле и колотящимся сердцем канарец выпустил из рук спасительную ветвь и начал почти незаметно сгибать ноги, при этом пытаясь сохранить равновесие, сосредоточившись, как канатоходец на проволоке, натянутой в пятидесяти метрах над землей.
И вдруг громко пустил газы.
Неудобная поза была столь подходящей, а нервы настолько на пределе, что кишечник не выдержал, и оглушительный треск нарушил гнетущую тишину безмолвной лагуны.
Папелак, находящийся за спиной Сьенфуэгоса, получил заряд вони прямо в нос, но лишь засопел и язвительно заметил:
— Вряд ли ты их напугал. Они же глухие.
В любой другой ситуации Сьенфуэгос расхохотался бы, но сейчас это было бы равносильно тому, чтобы нырнуть головой в болото, и поэтому он прикусил губу и продолжил опускаться, пока не устроился на дне лодки, чьи борта возвышались над водой всего на несколько сантиметров.
Прошло несколько мучительных мгновений, пока индеец, выпустив из рук ветку, каким-то чудом опустился, поддерживая лодку на плаву, с прирожденной ловкостью, ярко продемонстрировав контраст между собой и Сьенфуэгосом, настолько разительный, как между носорогом и цаплей.
