В городах Гургеве, Торческе, Корсуни, что стояли на берегах реки Рось, а также по всему течению реки Рось еще сам Великий князь Ярослав насильно селил пленников-ляхов, и беглых русских тут сажал, и всех остальных людей, ищущих у Киева помощи. Так начали здесь селиться и подвластные Руси союзные племена черных клобуков – свои поганые. Первыми среди них осели остатки могучего когда-то племени печенегов, разбитого старыми русскими князьями и пришедшими с востока половцами. Рядом с печенежскими землянками и шатрами ставили свои шатры торки-узы, ковуи, берендеи. Вместе они рыли рвы и насыпали вокруг селений земляные валы. Также приходили из степи изгои-половцы с кибитками и тоже селились. Разноплеменные, под вечной угрозой набегов степных орд, все здесь жили дружно. Христианин и язычник ладили друг с другом. Молились разным богам, стояли спиной один к одному, но едва только поднимался в степи шум, едва только слышался призывный половецкий клич, христианин и язычник становились тесно, плечом к плечу.
Киевские князья поступали хитро. Не хотели селить поганых близко возле себя – очень беспокойно, в любой день они могут сговориться между собой, подняться и ринуться на приступ. Тогда не успеешь и ворота закрыть. Поэтому садили князья союзников-иноверцев по пограничью, чтобы они от иноверцев же первыми принимали удар, чтобы сдерживали половецкий напор. Так спокойнее было князьям, так спокойнее было приграничным поселениям Руси. А самим черным клобукам было легче выжить, чувствуя у себя за спиной поддержку Киева, чувствуя уверенную руку соседнего Воиня. И лестно им было это. На степных половцев уже смотрели, как на низших, на презренных. Многие отказывались от летних перекочевок, селились основательно, в земляных жилищах, и под влиянием русских ходили в церковь. Поэтому, когда у черных клобуков спрашивали: «Кто вы?», они, не задумываясь, отвечали: «Мы – русская земля!» И подвергались они жестоким половецким нападениям: и избивали их, и пытали, и жгли. Тогда, бывало, они на время уходили к Киеву. Но всегда возвращались и возводили на пепелищах новые глинобитные стены, и ставили новые печи, и обносили становища еще более высокими земляными валами. Черные клобуки вместе с русскими князьями, что ни год, наносили половцам ответные удары – за себя, за русскую землю.
И еще сказал тиун Ярослав, что большинство черных клобуков летом откочевывает в степь, где пасутся стада их овец и табуны лошадей. Поэтому черные клобуки лучше всех знают о том, что делается в степи, кто ходит по ней днем, кто ночью и чего замышляет. Если не будут знать этого, то сами не выживут или не сумеют уберечь свои бесчисленные стада. По обычаю, от кочевья к кочевью знание свое передают с чашей кумыса. За три дня вперед пытаются угадать, в какую сторону повернет волк-половец, из-за какого холма коршун-половец нагрянет.
В Торческе-городке вокруг Ярослава и десятка собрались толпы жителей, знали тиуна в лицо. Мало сошлось ляхов, мало русских, все больше – иноверцы. С семьями, с малыми детьми на руках. И были среди них старые торческие каны. Один кан, почти такой же большой, как сам тиун, и, видимо, давний знакомец тиуна, пригласил его вместе с десятком в свой шатер. И многих местных пригласил. А пока они все шли к шатру, кан говорил:
– Землянка – хорошо. Но землянка – воздуха мало, места мало, темно. Шатер – оч-чень хорошо! – Он слегка кланялся Ярославу и его спутникам, приглашал жестами, разводил перед гостями руки. – Мясца кушать будем, юшка кушать. Хотим – девка глядеть. Потом будем долгие слова говорить…
В шатре их посадили полукругом на сшитые овечьи шкуры и грубые ковры. Красивые дочери кана прислуживали им: в широкой чаше каждому омыли руки, в деревянном ведре с железными обручами принесли нарезанное кусками вареное дымящееся мясо, а в большом прокопченном котле подали густую, очень жирную юшку. Девушки ловко разливали юшку по деревянным ковшам и подносили угощение гостям. А сами с любопытством поглядывали на молодых русских, на игреца и Эйрика и, проходя мимо, старались либо легонько, незаметно для остальных, коснуться их локтем, либо задеть бедром, либо провести по плечу ладонью. Когда же прислуживали другим отрокам, старшим, то только уважение выказывали им – подавая ковши, глаза опускали вниз, прикрывались длинными ресницами. А глаза у дочерей кана были большие, блестящие и глубоко черные. В них, как в чистое ночное небо, хотелось смотреть долго.
Выпили гости горячей юшки и сразу захмелели все, зашумели-задвигались. Верно, было что-то подмешано в юшку, какие-нибудь тайные корешки. И не ел Берест раньше мяса вкуснее этого – мягкого, пахучего, приправленного степными травами. А глаза торческих красавиц так и манили то с одной стороны, то с другой. Смотрели, завораживали. Глаза эти, яркие, как уголья, были колдовскими глазами – посмотрят, остановятся на тебе широкими зияющими зрачками, а затем как будто обволакивают тебя. И не убежишь от них, потому что рад им. А может, это во хмелю так казалось.
Посмеивался гостеприимный кан:
– Хороша дочка! Хочешь, подарю дочка?..
Игрец и Эйрик не отвечали. Прятали смущение – сосредоточенно секли мясо ножами. Другие же отроки усмехались и с ног до головы оглядывали красавиц маслеными глазами. Ярослав все подливал себе юшки, на торчанок не смотрел.
Девушки засмеялись и выбежали из шатра. И долго где-то пропадали. Но когда все уже забыли о них – вернулись. И были теперь еще наряднее, чем прежде. Они надели русские рубахи с просторными рукавами и богатым шитьем-узорочьем, надели по нескольку ниток бус, надели пояса с чеканными пряжками, в косы вплели алые ленты. А одна, самая быстроглазая, украсила свой лоб серебряной диадемой. И с той диадемы свисали на высокие брови девушки, на ее тонкий нос изогнутые серебряные слезки. Выделили эту девушку и тиуновы отроки, обговорили ее между собой и решили – самая красивая, княжья невеста, и побиться за нее – не позор. А у игреца при взгляде на канскую дочь замерло сердце.
Но вот прошел хмель – как не было хмеля. Тогда спросил Ярослав торческого кана:
– Спокойно ли в Диком поле? Ходит ли кто? Ответил хозяин:
– В Поле ходит Бунчук, половецкий кан.
– Не знаю такого, – сказал Ярослав. – Еще про него скажи.
– Еще скажу: в Роси все броды знает, как уши своего коня. Тот и другой берег знает. Мне кричал: твой берег знал, как своя жила на руках, твоя жизнь знал, как жизнь у свой баран – хочу, сегодня режу, хочу, завтра режу. – Старый кан тяжело вздохнул. – Еще скажу тебе: Рось – скука Бунчуку. Бунчук под Чернигов ходит, там крутится. Сабелькой машет по ночам. Не слышал?.. Хитрый кап! Оч-чень хитрый!
– Не знаю такого! – удивлялся тиун. – Еще скажи!
