— Иди с ним в мою лучшую комнату и сделай все для того, чтобы он оставался здесь все Сатурналии! Получишь за это целый золотой ауреус!
«Тот самый, с подпилом с боку!» — тут же подумал он, вспоминая, что одна из монет, поданная ему моряком, была с небольшой порчей.
Все пять дней Сатурналий моряк развлекал многочисленных посетителей таверны «Слуга Юпитера». И хотя с каждым разом его рассказ пополнялся все новыми и новыми подробностями, никто не мог уличить его во лжи, и римлянам оставалось только изумляться. Особенно довольны были рабы. Восседая за столами наравне со своими господами, они плакали от счастья, когда речь заходила об острове Эскулапа и умоляли моряка повторить это место еще и еще.
Однако, самое удивительное началось после окончания праздника. Весь вечер в таверну врывались возбужденные посетители и один за другим сообщали, что глашатаи объявили указы о возвращении из ссылки опального Пизона и высылке на безлюдную Корсику Сенеки, об отъезде в далекую Африку Гальбы и, наконец, о том, что всем больным и старым рабам, оставленным своими хозяевами без помощи, всемилостивейшим Цезарем дарована свобода. Добавляли, что по всему Риму ходят слухи о скорой войне с британскими племенами…
Исаак и все посетители его заведения бесследно исчезли в ту же ночь. Что с ними стало — никто так и не узнал. Только наутро, когда люди, словно в недавние времена, старались говорить шепотом и не обращать внимания на то, что творится вокруг, на таверне сменилась вывеска.
Прежняя бережно — чтобы никто не обвинил снимавшего ее человека в оскорблении императорского величества — была положена на повозку, а взамен ее прибили новую, извещавшую римлян о том, что здесь вольноотпущенник Паллант открывает одну из своих ювелирных мастерских.
Клавдий в то утро проснулся как никогда поздно. Всю ночь просидев над историей этрусков, он, наконец, завершил ее и теперь после необременительного заседания сената и разбора нескольких судебных дел, к которым он имел давнее пристрастие, собирался взяться за новый труд. Им, по его окончательному решению, должна была стать история Рима, начиная с великого дня, когда утвердил свою власть божественный Август. А чтобы больше ничто не мешало ему, Клавдий распорядился изготовить четыре золотых перстня со своим изображением и вручить их Нарциссу, Палланту, Каллисту и Полибию, дабы они в любое время дня и ночи могли вершить государственные дела, действуя от его имени.
Этот приказ был в точности выполнен. По горькому стечению обстоятельств, в той самой ювелирной мастерской, в которой еще вчера сирийский моряк рассказывал о невероятном событии, происшедшем на Бычьем рынке великого города Рима.
Эпилог
ШЕСТОЙ ДЕНЬ САТУРНАЛИЙ
Прошло без малого одиннадцать лет, и Клавдию снова явился во сне его полусумасшедший племянник. Император проснулся от собственного крика. Оглядел смутные очертания статуй. С облегчением узнав свою дворцовую спальню, он трясущимися руками зажег светильник, стараясь не смотреть на статуи, чтобы не увидеть среди них поразившую его однажды своей схожестью с сыном Агриппину Старшую. Затем повернулся к жене и зажал ладонью рот, чтобы не вскрикнуть. О, ужас! На его ложе, сладко посапывая во сне, лежала похожая на Калигулу женщина: родная сестра Гая, дочь Агриппины Старшей, его новая жена — Агриппина Младшая…
Осторожно, чтобы не разбудить ее, Клавдий приподнял светильник и замер, вглядываясь в лицо тридцатипятилетней женщины. Строгий, жесткий профиль, большие, неплотно закрытые глаза, из-под которых она, казалось, даже во сне присматривает за ним… Единственная разница между ней и Гаем — маленький рот, унаследованный, безусловно, ею от своего отца — Германика. И тем не менее, именно такое лицо могло быть у Калигулы, доживи он до этих лет…
Не выпуская светильника, Клавдий и сделал шаг к двери, чтобы найти Полибия и поделиться с ним страшным сном, Агриппина открыла глаза и неожиданно бодрым голосом спросила:
— Ты куда?
— Да так… — пробормотал Клавдий и, зная, что ему не удастся так просто отделаться от жены, признался: — Понимаешь, мне опять приснился Гай Цезарь…
Император не стал объяснять ей подробности. Ведь тогда пришлось бы рассказать и о Мессалине. А после того, как его распутная жена справила при нем, живом муже, свадьбу с красавцем Гаем Силием и была казнена за это по приказу Нарцисса, он старался не вспоминать о ней. И был благодарен друзьям и сенату, что они помогли ему в этом, изъяв имя Мессалины и ее статуи из общественных мест, дворца и частных домов. Поэтому Клавдий просто сказал:
— Твой брат хохотал и требовал, чтобы я пошел к нему в рабство! Напоминал, что его слуги когда-то швыряли в меня на пирах косточками от маслин и привязывали к ладоням сандалии, чтобы я тер ими себе лицо, когда просыпался.
Он сказал, что имеет после всего этого надо мной полное право господина. Но, хвала богам, я знаю верное средство, как отвратить от себя этот сон!
За завтраком Клавдий слово в слово повторил разодетым в белоснежные тоги и пурпурные плащи вольноотпущенникам то, что говорил жене и спросил, кто из них желает разделить с ним компанию на Бычий рынок.
Надменные, важные, разговаривавшие со слугами не иначе, как движением головы, эллины встревожено переглянулись.
— Но, цезарь! — поправив висевшую на боку шпагу, осторожно заметил Нарцисс. — Я бы не советовал тебе выходить сегодня из дворца. На улице дождь. Клянусь богами, нынешняя мягкая зима даже здорового человека может сделать инвалидом!
— К тому же, этот сон цезаря мне видится не таким опасным, не так ли, Каллист? — торопливо добавил Паллант.
Каллист, обменявшись быстрым взглядом с Паллантом, через силу усмехнулся и кивнул:
— Конечно! Даже наоборот! Этот твой сон к удаче! К неслыханной удаче!
— Очевидно, ты так же блестяще закончишь свою очередную книгу по истории Карфагена, как и предыдущую! — подхватил Полибий, Клавдий благодарно кивнул ему и вопросительно посмотрел на Луция Вителлия, заметно состарившегося за эти годы:
— А что посоветуешь мне ты?
Сенатор знал причину беспокойства вольноотпущенников. В городе назревал бунт. Хлеба оставалось всего на пятнадцать дней, а тот, что выдавали римлянам, годился разве что на пищу скоту. Это тщательно скрывалось от Цезаря. Спроси он, почему государство доведено до такого состояния, и многое стало бы ему ясным.
Например, на какие средства разбил на Эсквилинском холме сады, поражавшие всех своей роскошью, Паллант. Откуда на столах вольноотпущенников сосуды, на выделку которых шел весь доход с серебряных рудников. Почему в их банях находится множество бесценных статуй и колонн, а по рядам ступенек струятся бесчисленные водяные потоки. Да и что говорить, если стоимость одного зеркала, перед которым наряжаются их дочери, превышает ту сумму, которую в прежние времена получали дочери заслуженных римских мужей в приданное от государства?!
