и радиовещанию, которые последовали за ними. Убедиться в этом стало возможно во время Первой мировой войны, когда британское государство взяло под контроль компанию Topical, выпускавшую кинохронику, и создало Имперскую схему беспроводной связи через почтовое ведомство. К 1932 году Британская радиовещательная корпорация создала Имперскую службу с сетью коротковолновых ретрансляционных станций по всей империи [Walker 1992; Ritter 2015]. Как и печатная культура в XVIII и XIX веках, радиовещание позволило представить гражданское общество далеких незнакомцев, отвязав мнение от человека и места.
Изобретение социологических опросов позволило создать окончательную абстракцию гражданского общества. Идея общественного мнения существовала еще с конца XVIII века, но после 1918 года, когда было введено всеобщее избирательное право, возникла потребность в его понимании, чтобы можно было лучше руководить и направлять неискушенные народные массы. Политики и журналисты тогда верили, что их личные встречи с публикой дают им почти интуитивное понимание ее мнения. Более того, общественное мнение тогда не было референтом политики; политики считали, что их задача – вести за собой, а не следовать за ним. Когда новые методы выборки и отслеживания опросов, частично основанные на методах Гэллапа в США, были применены для измерения морального духа во время Второй мировой войны, британское общественное мнение стало количественно измеримым. Новая реальность и доверие к опросам общественного мнения появились после того, как «Mass Observation» и «Gallup» назвали результаты выборов 1945 года, противоречащие ожиданиям политиков и журналистов. В течение двух лет были основаны Британское общество исследования рынка и Американская ассоциация изучения общественного мнения, а еще через десяток-другой лет социологические опросы и количественные подходы к измерению общественного мнения заняли центральное место в понимании политического процесса. Когда-то воплощенное в человеке и месте, в балансе аргументов и споров, мнение стало абстрагироваться в числовых формах, в которых выявление мнения большинства стало первостепенным [Thompson 2013; Osborne, Rose 1999: 367–396; Harrison 1996: 240–243].
Только глупец может предположить, что даже в XX веке гражданское общество было полностью реорганизовано вокруг абстрактных форм или бюрократических структур. Электронный усилитель и мгновенное воспроизведение звука, а также их фиксация на радио и кинохронике сделали межвоенные годы золотым веком массовых демонстраций и мощных ораторских выступлений. Общенациональное движение безработных, безусловно, воспользовалось как старой традицией мобилизации, так и новыми технологическими возможностями. Общенациональные марши голода начинались небольшими бригадами, отправлявшимися в самые отдаленные уголки страны. Заручившись поддержкой соратников, они сошлись на финальной демонстрации в Гайд-парке, собравшей 100 тысяч человек в 1932 году. Точно так же харизматическая организация оставалась жизненно важной для Британского союза фашистов Освальда Мосли в 1930-х годах и Партии Содружества Ричарда Акланда в начале 1940-х годов. И все же наиболее очевидной становится исключительная природа этих форм политической организации. Политическая культура и общественная жизнь в целом подверглись фундаментальной реструктуризации в течение предыдущего столетия, когда они адаптировались к новым вызовам, связанным с деятельностью в обществе чужаков и расширяющейся имперской политии. Печатная культура позволяла вообразить сообщества чувств и привязанностей, которые выходили за рамки локального и личного. Однако в итоге они поддерживались и мобилизовывались все более формальными и бюрократическими способами организации, которые были весьма эффективны для объединения далеких незнакомцев. Если многое из этого началось в XVIII веке, то к 1830-м годам оно уже в достаточной степени развилось, а к 1880-м годам прочно укоренилось; настолько, что к 1930-м годам общественность можно было представить как множество абстрактных статистических данных. Тем не менее абстрактные и бюрократические способы организации гражданского общества в некотором роде возрождали местные и личные формы объединений и политической культуры.
Представительная система и чужаки
Та же диалектика проявилась и при реформировании британской избирательной системы, которая вполне приспособилась к обществу чужаков. Вместо отдельных избирательных квалификаций каждого избирательного округа и понимания голоса как корпоративной ответственности был создан новый, единый для всей страны набор квалификаций и индивидуальный избирательный субъект. Это вызвало необычайное оживление у тех, кто считал, что должны быть представлены именно сообщества, а не отдельные люди, поскольку вопрос заключался в том, должны ли избирательные права осуществляться тайно и анонимно или избиратели должны нести личную ответственность перед своими местными сообществами.
Избирательная система Великобритании развивалась постепенно с XIII века. Многие избирательные округа, как и их деление на сельские графства и городские боро, были буквально средневековыми. В 1831 году более половины районов (125 из 202) были наделены избирательными правами Эдуардом I, а 40-шиллинговый ценз для избирателей графств был установлен в 1430 году. Эти древние представительные механизмы приобрели новое значение в XVII веке, когда парламент занял центральное место в структуре правительства, а рост стоимости недвижимости увеличил электорат до 300 тысяч человек (6,6 % населения) к 1660 году. Однако выборы в XVII веке носили запутанный и экспериментальный характер: существовала неопределенность в отношении того, кто мог голосовать, голоса отдавались множеством способов, а сами выборы не выигрывались простым большинством голосов. Учитывая, что до 1642 года почти ни в одном избирательном округе не проводились выборы (в 1614 году, например, только в 14 из 240 округов были выборы), это вряд ли удивительно. Процессы отбора, в ходе которых местные аристократы выбирали кандидатов, которые затем возвращались без поддержки, значительно преобладали над процессами выборов [Hirst 1975; Kishlansky 1986; Plumb 1969: 90-116]. Несмотря на то что бесконкурсные выборы по-прежнему превышали конкурсные в соотношении 2:1, поскольку электорат в Англии и Уэльсе почти удвоился в размере с 240 000 до 439 200 человек в период с 1689 по 1831 год (хотя рост населения опережал его, и в процентном отношении к взрослым мужчинам он сократился), избирательный процесс был кодифицирован вокруг представительства интересов и сообществ [24] [Namier 1929; O’Gorman 1989]. Это было очевидно по ряду различных квалификаций для участия в голосовании, а также по практике, которая окружала процесс подачи, голосования и подсчета голосов – и все это стало мишенью для реформаторов в XIX веке.
В переформированной избирательной системе существовало множество избирательных цензов, которые отражали разнообразную и несколько пластичную концепцию представительства. В сельских графствах голосовать могли все, у кого была свободная собственность стоимостью 40 шиллингов в год, но в городских районах могли голосовать разные категории граждан: члены корпорации (выбранные или избранные), снимающие определенную недвижимость жители, выплачивающие налог на бедность горожане или фримены (по праву наследования или в качестве дара корпорации). Хотя эти квалификации давали право голоса разным типам (по социальной шкале) и разному количеству избирателей, все они стремились представлять город через определенные сообщества людей – олдерменов, фрименов, собственников или жителей. При всем
