Гуг бестрепетно кивнул и вернулся к своим размышлениям. У него не шли из ума те шесть тысяч погибших, и он впервые спросил себя, сколько уже потерь у обеих сторон, если учесть, что ни один из франкских воинов пока так и не увидел Иерусалима. Подумав об этом, Гуг вдруг вспомнил слова своего крестного, сказанные накануне восхождения. Тогда Сен-Клер предположил, что новый Папа Урбан Второй только тогда сможет обуздать неистовых рыцарей-христиан, когда затеет какую-нибудь войну. Разбуженная память услужливо подсказала ему и другое замечание сира Стефана. В тот же самый вечер крестный Гуга говорил о своем намерении потолковать с Папой о некоем своем наблюдении: что христианство не равно целому миру, а весь свет — не то же, что христианский мир. Это непрошеное воспоминание указало ему на неизбежное вмешательство в этот замысел Сен-Клера, поскольку тот имел влияние на самых уважаемых членов ордена. Гуг даже удивился, что ранее не придал значения словам крестного, которого никто бы не упрекнул в пустозвонстве. Сен-Клер занимал высочайшее положение в иерархии ордена и наверняка был не последним, а возможно, и весьма влиятельным среди папских советников. Его ум и обаяние, вероятно, помогли ему придать своей идее привлекательность в глазах Урбана.
Как бы то ни было, кто бы ни заронил эту мысль в папскую голову, невозможно было отрицать, что страстный призыв понтифика взять в руки оружие разрешил самую насущную и не терпящую отлагательств церковную проблему, избавив тем самым Урбана от дальнейших терзаний. Никто не мог даже предположить, что настолько своевременным окажется предприятие, дающее возможность христианским рыцарям отправиться на край света и там покрыть себя славой, равно как и обеспечить себе спасение участием в Священной войне против языческих недругов. Воплотив свой замысел, Папа вызвал к жизни прожорливое чудище, снедаемое жаждой крови и грозящее смести все, что попадалось ему на пути.
Вопреки здравому смыслу и понимая, что он, возможно, никогда не дознается правды, Гуг окончательно убедил себя в том, что это его крестный заронил семя новой идеи в папский разум, а также в том, что первоначально зародилась она в его собственной, Гуга де Пайена, голове. Глядя в затухающий костер, он не знал, радоваться или ужасаться этому прозрению. Ужасным явилась кровавая бойня, в которую вылилась вся затея, и бессчетные потери с обеих сторон, хотя ни о каком истинном противостоянии не было и речи. Единственный положительный момент состоял в том, что Гуг смог вплотную приблизить осуществление конечной цели ордена Воскрешения.
Испытывая смущение от подобных мыслей, Гуг встал и огляделся. Позади него скорее угадывались, чем виднелись темные громады городских стен. Поймав любопытные взгляды друзей, Гуг ничем не выдал своего замешательства, пожелал им спокойной ночи и пробрался к себе на походное ложе, пытаясь прогнать мучительные мысли.
Бесчестным было многое из того, чему Гуг ежедневно являлся свидетелем. Собственными глазами он наблюдал за подлыми поступками, зверскими выходками людей, носивших гордое звание воинов Христовых, и их прославленных предводителей. Любому очевидцу тотчас становилось ясно, что сильные мира сего использовали покорение заморских стран лишь для собственной наживы, а не во славу Господа и Его твердынь. До Святой земли путь еще лежал неблизкий, и Гуг опасался, что скоро не сможет скрывать свою неприязнь к соратникам, если они будут продолжать в том же духе.
Много месяцев минет, прежде чем Гуг де Пайен осознает, что варвары, с которыми ему приходилось сражаться, во многих отношениях больше похожи на христиан и гораздо более заслуживают восхищения, нежели их крестоносные противники. Для последних клич «Так угодно Богу!» вскоре стал обозначать «Я так хочу!».
За четыре года путешествий, с 1095 года, когда франкское войско покинуло родные пределы, и до 1099 года, когда оно приблизилось к стенам Иерусалима, Гуг де Пайен пережил все стадии разочарования, начавшегося вместе с ужасными слухами, достигшими ушей крестоносцев уже в первые недели похода. Дурные новости просачивались сами собой и исходили от их предшественников. Тысячи бедняков, сервов и вилланов, с энтузиазмом и исступлением поверили в папские посулы. Их подстрекала перспектива и заслужить спасение через паломничество, и разом покончить с повседневными непомерными тяготами, и возможность обеспечить себе местечко на Небесах. Для этого предстояло всего-навсего пожертвовать спокойной жизнью и без долгих раздумий оставить обжитый угол ради дальнего похода в Святую землю, где предстояло голыми руками одолеть ненавистных турок. Высокие помыслы скоро разбились вдребезги, потому что уже через несколько недель переселенцев стал мучить дикий голод. Те, кто ни разу в жизни не покидал родной кров, теперь огромными толпами двигались сквозь земли, отнюдь не готовые к массовым нашествиям. Орды прожорливых бродяг, в большинстве своем без гроша за пазухой и без царя в голове, неутомимо рыскали по округе в надежде раздобыть любую снедь, оставляя за собой голую пустыню. Не успев достигнуть границ собственных поместий, тысячи крестьян перемерли, и вассалы графа Шампанского уже в первый месяц путешествия с ужасом прислушивались к людоедским байкам, доходившим с дальних окраин королевства.
До этого момента у Гуга еще оставались юношеские иллюзии, держащиеся на выучке и вере, что все еще наладится, что для такого славного начинания, объединяющего мирян и Церковь, огромные толпы, объединенные папским воззванием, смогут отринуть низкие побуждения, собрав воедино свои духовные силы. Эта надежда вскоре развеялась, и ее несостоятельность неуклонно увеличивала разочарование Гуга.
Продвигавшееся вперед войско прослышало также о некоем Петре Пустыннике — юродивом крестьянском предводителе, сплотившем вокруг себя оборванцев числом до двадцати тысяч. Они ордой прошли до самых границ Византийской империи, в поисках пропитания опустошая и уничтожая все на своем пути. Годфрей сообщил достоверные сведения о разграблении крестьянами Белграда и об устроенной там по пути резне, жертвами которой пали тысячи венгров.
Достигнув византийских пределов, вилланы везде чинили огромные беспорядки, так что император Алексий вынужден был закрыть ворота Константинополя, велев гостям убираться восвояси. Через некоторое время крестьянское войско разметала турецкая конница. Незадачливые путешественники в течение шести месяцев продвигались к Святому городу, но ни одному из них не суждено было узреть землю, где жил Иисус.
Выслушивая потом свидетельства очевидцев и просто тех, кто был устрашен размахом бедствия, Гуг замечал, как в душе его зреет все большее недоверие к Церкви и ее приспешникам. Тем не менее он даже не мог предположить, что события в Иерусалиме превзойдут худшие из его ожиданий.
