– Князь очень ко мне добр! – робко проговорила Майтрейи, беря из груды платьев, привезенных Мари-Терез, простой домашний туалет. – Не было дня, чтобы он меня не навестил…
– И не было дня, чтобы он не заводил трогательных разговоров о Борисе… О том, как его сын очарован тобой, как постоянно о тебе говорит, как боготворит землю, по которой ты ступаешь… – Елена с одобрением кивнула, увидев скромное белое платье. – Да, это подойдет. Накинешь шаль, и будет прекрасно. Но это все пустое! Скажи, помнишь ли ты, что я как-то сказала: «Никто из Белозерских тебе не пара!»
Майтрейи была так взволнована, что вынуждена была присесть на край постели. Ее сердце учащенно билось.
– Я и не думала о браке с Борисом Ильичом, – слегка задыхаясь, ответила она.
– Рада это слышать. – Елена пристально смотрела на девушку, словно пыталась прочитать ее тайные мысли. – Но я сейчас имела в виду вовсе не этого влюбленного сына Марса. Помнится мне, одна молодая особа, начитавшись Стендаля, вообразила, что встретила героя любимого романа наяву… Герой этот также был Белозерский…
На щеках Майтрейи пылал румянец, такой же пунцовый, как увядающая в вазочке роза, преподнесенная ей вчера князем. Елена безжалостно продолжала:
– Милая моя, я немного больше твоего знаю жизнь. Твое чувство, может быть, прекрасно само по себе… И достоинств своего кузена Глеба я ничуть не отрицаю. Он выбрал путь труда, не машет палашом, как брат, и не мечет банк, как отец. Он спас тебе жизнь, и уже поэтому мы перед ним в неоплатном долгу. Я не о деньгах, конечно! – оговорилась виконтесса. – Глеб достоин восхищения, уважения, признательности… Но не твоей любви.
– Почему?! – Глаза Майтрейи, за время болезни ставшие еще больше и глубже, наполнились слезами отчаяния. – Как он может быть недостоин моей любви, если я уже люблю его?!
Елена смотрела на нее, сдвинув брови. Никогда еще Майтрейи не проявляла такого упорства, никогда виконтесса не понимала воспитанницу так плохо. Елена и сама была привязана к кузену, считая его своим товарищем по несчастью. Она ценила его ум, образованность, верность… И главное – Глеб так же ненавидел князя, как она сама, если не больше. Но… Любить его? Любить это лицо, точную копию ненавистного лица князя? С упоением смотреть в эти холодные серые глаза, в которых влюбленная Майтрейи разглядела Бог весть какие бездны и высоты? Елена судорожно передернула плечами, словно сбрасывая с них мокрую простыню. От Майтрейи не укрылся этот брезгливый жест. Она в отчаянии прошептала:
– Если это только потому, что Глеб Ильич всего лишь доктор… То я смотрю на это иначе, чем ты, Элен.
– Девочка моя, – вздохнула виконтесса. – Я начинаю думать, что разумнее было бы отослать тебя в Европу.
Не желая продолжать тягостный для обеих разговор, она подала Мари-Терез знак, и та вскрыла привезенный с Маросейки пакет. В нем оказалось простое закрытое платье фиолетового цвета. Как ни была расстроена Майтрейи, она все же удивилась:
– Траурное, Элен? Ты наденешь этим вечером траур?
– У меня есть на то причины, – произнесла Елена, останавливаясь у большого зеркала, принесенного во флигель по любезному распоряжению князя. – И очень основательные!
* * *
Уже смеркалось, когда Илья Романович, одетый в парадный сюртук, чисто выбритый, пахнущий одеколоном, вошел в гостиную, где завершались последние приготовления к званому вечеру. В огромном камине, не топившемся много лет, пылал огонь. Камин пытались растопить и вчера, но дым тут же повалил обратно в комнату. Пришлось звать трубочистов. Те вытащили из дымохода большое воронье гнездо, в котором обнаружились иссохшие тельца мертвых птенцов. Старший трубочист, бойкий, красивый ярославский мужик, легонько присвистнул. Илларион, наблюдавший за их работой, рассердился:
– Ты не в лесу, что свистишь?!
– Да примета больно плохая, барин… – отвечал тот, издевательски стреляя взглядом в дворецкого. – Али ты не барин, нынче не разберешь! Это значит, умереть кому-то в доме придется.
Илларион, крепко веривший в приметы, переменился в лице:
– Что брешешь, впервые слышу про такую примету!
– Собака брешет, – хладнокровно отрезал трубочист. – А я крещеный христианин и правду тебе говорю: кто-то в этом доме скоро умрет.
Князь, которому эти глупости никто, разумеется, передавать не осмелился, подошел к камину и протянул к огню руки, пытаясь согреть леденеющие от волнения пальцы. Он был в странном состоянии, близком к опьянению или к тому экстазу, в который впадают курильщики опиума. Вся окружающая действительность видоизменялась, предметы и люди виделись как в тумане, звуки текли и перемешивались. Он смотрел и не видел, слушал и не слышал. К нему подходила Изольда, что-то говорила… Илья Романович не понимал, чего ей надо, досадливо махал рукой, экономка, подобно русалке, уплывала в мерцающий туман, скрадывающий поблекшую роскошь голубой бархатной гостиной. У князя закружилась голова, и он присел в кстати подвернувшееся кресло, вцепившись пальцами в головы грифонов на подлокотниках. Ему казалось, что свечей в канделябрах в два раза больше, чем это было в действительности. «Только бы не заболеть!» – внезапно с тревогой подумал он.
Подошел Илларион, склонился, что-то докладывая. Князь прислушался.
– Приехал Летуновский, – повторил Илларион.
– Проси, – вяло ответил Илья Романович.
Он остался в кресле, ради ростовщика не стоило вставать. Когда Летуновский появился в гостиной, Илья Романович не сразу понял, что тот один.
– Где же ваша драгоценная супруга? – спросил Илья Романович после обычных приветствий.
– Она не так здорова, чтобы ездить в гости!
Летуновский выговорил эти слова с трудом. Губы у него задрожали, покрасневшие веки часто-часто заморгали, смахивая с глаз выступившие слезы.
– Кто нынче здоров… – процедил князь. – Приходится удивляться тому, что мы все еще не перемерли. Мне тоже неможется, но вот я креплюсь!
И в доказательство того, что он «крепится», Илья Романович встал и прошелся по комнате. Звенящий туман, наполнявший голову, слегка поредел. «Это все от волнения, – сказал себе Белозерский, останавливаясь перед помутневшим от времени зеркалом, сплошь покрытым черными пятнами. Поправил белый галстух. – Сегодня все будет кончено!»
Летуновский присел в углу на край стула и, ссутулившись, погрузился в скорбное оцепенение. Он не лгал князю, говоря, что жена больна. Теофилия и в самом деле никуда больше не выходила, даже не переступала порога своего будуара, окончательно превратившегося в келью. Все время она проводила за молитвами или же просто сидела у туалетного столика, уронив голову на скрещенные руки, и смотрела в пустоту остановившимся взглядом. Ела она только хлеб, пила одну воду. Ее свежая, изящная красота поблекла, на запавших щеках больше не играл румянец, с бледных губ навсегда, казалось, сбежала улыбка. С мужем она была ровна и приветлива, но как-то равнодушно, словно по привычке. Не было больше ласковых слов, забылись смешные прозвища. Об отце Теофилия больше не вспоминала. Молиться мужа не приглашала, целиком замкнувшись сама в себе. Иногда Летуновскому казалось, что Теофилия стала старше его самого. В панике он обегал всю Москву, ища доктора, который мог бы понять причину этой перемены, казавшейся болезнью. Все доктора, осмотревшие Теофилию, приходили к выводу, что физически молодая женщина совершенно здорова. «Это временный упадок сил, вызванный кризисом духа, – важно объяснял виднейший специалист по нервным расстройствам, успешно лечивший от черной немочи замоскворецких вдовых купчих. – Вашей супруге нужно особое питание: бифштексы с кровью, старый херес, крепкий сладкий кофе… По возможности отвлекайте ее от мрачных мыслей. И как только откроется возможность, вывезите на воды!» Но и бифштексы, и херес, и кофе были отвергнуты Теофилией. Другой доктор, не столь широко известный, решился произнести слова «временное помрачение рассудка», но, увидев, какое страшное впечатление они произвели на клиента, больше их не повторял, а прописал те же бифштексы с хересом и вдобавок магнезию.
