У него были широкие ботинки с квадратным носом, наглухо застегнутый жилет (это освобождает от необходимости в белых рубашках) и галстук. Вот и весь костюм. Когда-то густого черного цвета сюртук и панталоны имели теперь сивый оттенок, что недвусмысленно свидетельствовало об их древности. В общем, герой наш походил в этом одеянии на факельщика из похоронной процессии. Но так полагалось в семинарии города Нанта.
Юноше было лет семнадцать. Внешностью он обладал самой заурядной и, как нам известно, решил посвятить себя служению Святой Церкви. Сопровождал его мужчина лет сорока, которого директор семинарии, высокий, худой, суровый человек, принял с распростертыми объятиями и самыми добрыми словами. Все бы хорошо, но только вид у этого директора не внушал доверия: по всему было видно, что ему часто приходится скрывать свои мысли.
— Месье, — воскликнул он, — вы у нас всегда желанный гость, ибо добродетель и милосердие ваши известны всему нашему городу. Вы избрали достойное занятие, месье, — утешать страждущих, приходить им на помощь. Вы истинный миссионер. [110] Зерно, брошенное вами, не падет на камень и не будет съедено птицами. Вы соберете плоды трудов ваших. Вы собираете несчастных, отчаявшихся и приводите их в обитель Господа — в семинарию. Да благословит вас Бог!
Хотя сопровождавший юношу господин появился в семинарии далеко не впервые, тем не менее, он до сих пор не привык к пышным похвалам: они смущали его.
— Месье, то, что я делаю, совершенно естественно! Меня абсолютно не за что благодарить, но все же я очень признателен вам. Вы указываете мне дорогу. Я иду по ней, каких бы трудов это ни стоило. Однако — к делу. Пансион [111] тот же, что и обычно, не так ли?
— Конечно, месье. Вы оплачиваете их содержание: еду, одежду, если родители не в состоянии сделать этого. А наша забота — нести им свет знаний.
— Чудесно! В таком случае я могу пройти к управляющему и договориться с ним об этом юноше?
— Да. А как его имя?
— Пьер.
— Пусть он достигнет такого же величия, как его покровитель!
— Много ли учеников сейчас в вашей семинарии? — спросил месье Дорбей.
— Три сотни.
— Три сотни служителей Божьих! Это прекрасно!
— Не так, как вы думаете, месье!
— О чем вы?
— Постараюсь объяснить. У нас все не так гладко. Если бы нам приходилось содержать на полном пансионе триста человек, мы бы оказались в крайне затруднительном положении.
— Полагаю, вы бы не дали им умереть с голоду.
— О, разумеется, нет! Однако приходится выкручиваться. В семинарии ученики разделены как бы на две категории. Бедняки платят лишь половину. Зато кто побогаче, оплачивают остальное. Они вносят двойную плату, понимаете? Одни платят за других.
— Великолепно! Богатые платят за бедных. По-моему, это правильно.
— К тому же и для родителей, думаю, это выгоднее, чем посылать своих детей в разные там университеты. Здесь неокрепшим душам нечего опасаться. Мы даем хорошее образование и в то же время внушаем благие помыслы.
— Превосходно!
— Жизнь в семинарии нелегка: молитвы, посты, мессы, [112] катехизис, [113] вечерня, заутреня — все это, безусловно, утомляет. Но ведь и сеет религиозные мысли. Кто-то станет священником. Впрочем, не беспокойтесь, наши семинаристы достаточно отдыхают, клянусь вам!
— Я верю, верю. Религия — великая сила. Скажите, насколько дружны ваши ученики?
— О, разобщение меж ними велико! Это заставляет меня страдать. Я употребляю все старания, чтобы объединить их. Во время занятий бедные и богатые часто вместе.
— А после занятий?
— К несчастью, результат невелик. Но я надеюсь, что нам удастся преуспеть на этом поприще.
— О, как вы правы! Теперь понимаю: нужно уметь пробиться сквозь внешнюю оболочку к самой сути вещей, как нужно пробить гору, чтобы добыть золото. Вы приносите огромную пользу обществу.
— Наверное, — улыбнулся директор. — Свет велик, а священников мало. Совершенно недостаточно, уверяю вас. Нужно бы, чтобы у каждого человека был свой священник, ну, как ангел-хранитель на земле. Суетные люди или преступники должны быть обращены в истинную веру. Не правда ли?
— И опять вы совершенно правы. Благодаря вам я по-новому ощутил самого себя и свое призвание. Пока бьется сердце, пока течет в моих жилах кровь, я буду поставлять вам новых и новых учеников.
— Благодарю. Нет слов, чтобы выразить нашу признательность. Да и что такое слова?.. Надеюсь, молитвы, которые мы возносим Господу за вас, будут услышаны.
На этом директор и месье Дорбей расстались.
Уладив дела с управляющим, Дорбей вернулся и нашел своего протеже [114] на том же месте, где его и оставил. Вид у Пьера был озадаченный. Все здесь его удивляло, все было непривычно.
— Итак, друг мой, вы, кажется, не слишком довольны. Понимаю: жизнь здесь трудна. Но вы привыкнете, очутившись среди юношей, которые отнесутся к вам как к брату, под началом учителей, их чуткой отеческой заботой. У вас отличная рекомендация, так что можете рассчитывать на особое, привилегированное отношение. Вы сможете найти свое счастье. Почему же вы не отвечаете?
— Простите, месье. Я несколько растерян.
— Я вас оставлю, дитя мое. Подумайте, осмотритесь. Возьмите себя в руки.
С этими словами месье Дорбей покинул Пьера.
Было решено, что семнадцатилетнему переростку ни к чему проходить программу первых классов, Пьера сразу же приняли в четвертый. Не прошло и нескольких дней, как пелена спала с глаз. Однокашники не относились к нему по-братски (если их можно было назвать братьями, то скорее подобными Каину [115]), преподаватели не стали родными, а директор, вопреки заверениям Дорбея, никак не выделял новичка среди прочих.
Пьер переступил порог семинарии абсолютным невеждой, но достаточно было искры, чтобы возжечь в его душе пламень; разум его проснулся. Он пристрастился к наукам, работая как зверь. Но, с детства озлобленный, разочарованный, угрюмый, одинокий, хмурый и упрямый, юноша понятия не имел, что делать с открывшимися ему знаниями, какую цель избрать, с чего начать.
Натуры вроде него посвящают себя чему-то одному в жизни, идут прямо, никуда не сворачивая, не отклоняясь от раз и навсегда избранного пути. Правильно ли он поступил, придя в семинарию? Его ли призвание быть священником? Или скажем иначе: отправив его в семинарию, решив сделать из него священника, верно ли поступили? Отдавали ли себе отчет в том, на что обрекали его?
Во всяком случае, Пьер продолжал начатый путь так, как все юноши, избравшие служение Богу. Нам скажут, что их никто не принуждает, что они вольны в выборе. Конечно, комиссар полиции и два жандарма не препровождают их в семинарию насильно; никто не приставляет к виску пистолет. Свобода! «Хотите ли вы поступить в семинарию? — спрашивают у них таким гоном, что без лишних объяснений понятно: откажись, и твой благодетель умывает руки. Тут уж естественное чувство самосохранения диктует следовать туда, куда укажут. Впереди — образование, гарантированная работа, сносное пропитание; в прошлом — невзгоды, болезни, голод. Юноша „свободно“, „без давления с чьей-либо стороны“ выбирает то, что предложено. Но разве так воспитывают достойных священников?
Прибавьте к этому еще и мнение родителей, вынужденных в один прекрасный день ломать голову, отыскивая лучшую долю для любимого чада. Карьера духовного лица в их глазах — прежде всего возможность прокормить и выучить сына. В семинарию его примут бесплатно. А пройдет немного лет, и родные смогут с гордостью говорить соседям и знакомым: «Наш сынок — священник! Наш брат — кюре».
Вот как получаются священники, во всяком случае — в Бретани. [116] Читатель может легко убедиться: никто не принуждает бедных юношей выбирать сутану. Никто, кроме быть может, голода. Но ведь недаром сказано: голод — плохой советчик.
