Директор говорил правду. В семинарии действительно было две категории учащихся: богатые и бедные. Недоросли из зажиточных семей безнаказанно издевались и зло подтрунивали над бедняками, выходцами главным образом из сельских районов. Встречая их в дортуарах, в столовой, в церкви, в классах или на прогулке, маменькины сынки принимались дразнить деревенских и между собой называли их не иначе, как обидным прозвищем «жвачка».
Очень скоро и Пьер узнал, что такое неравенство. Жалкий на вид, без гроша за душой, он вынужден был ежедневно терпеть издевательства. Особенно смешило однокашников то, что ему доставался в завтрак лишь сухой хлеб, тогда как сами они густо намазывали варенье, конфитюр или масло, присланные из дома. Пьер все сносил, не подавая виду, но в глубине души страдал ужасно.
Больше всего, надо полагать, беднягу страшили переменки. Он держался в стороне, не решаясь принять участие в общих играх. И все равно до слуха долетали злые шуточки и смех.
Жаловаться было некому. Надзиратели только и делали, что надзирали, а проще говоря — фискалили [117] на своих подопечных. Спасала лишь работа. Окунувшись с головой в чтение, Пьер забывал о невзгодах. Он начал замечать, что явно делает успехи. И это утешало.
Так и прошли четыре года в семинарии: много печали и кое-какие успехи.
Однако издевательства и насмешки не прошли даром. Они оставили рубцы на сердце. Пьер находил, что положение его хуже некуда: никем не любим и всеми осмеян. Его не любили не только богатые, но и свой брат пансионер. Не любили за то, что был умнее, смышленее, лучше учился. Угнетало и сознание своей неполноценности. Ведь какие бы успехи ни делал он в семинарии, какие бы способности ни обнаружил, ему никогда не добиться того положения, какое обеспечено этим олухам, этим «денежным мешкам» просто потому, что они «денежные мешки». Даже преподаватели предпочитали не связываться с ними, не спрашивать строго, ибо знали: пройдет немного времени, и вчерашние ученики окажутся влиятельными и полезными.
Пьеру представлялось, что он самый униженный, самый никчемный. И некому помочь, некому поддержать.
Месье Дорбей забыл о своем протеже, едва устроили его в семинарию, передоверив заботу о нем Церкви и ее служителям. Единственное, что он соблюдал неукоснительно, — это посылал регулярно плату за обучение и содержание Пьера. Дорбей продолжал свои путешествия, продолжал выискивать несчастных, нуждавшихся в помощи, и отправлять их детей учиться в семинарию. Хлопоча о новых семинаристах, он не помнил о других.
Как нужны юному существу нежность и дружеское участие, когда душа еще не окрепла! Лишь два человека могли дать ему любовь и тепло — отец и сестра. Но именно их-то появления Пьер боялся пуще всего. Над ним станут издеваться еще сильнее. Пищи для шуток хватит недели на две, если его бедные родственники появятся в родительский день среди расфуфыренной толпы папенек и маменек. Стоит отцу открыть рот… А манеры сестры!..
Окончив семинарию, Пьер решил все обдумать хорошенько. Стоит ли продолжать? Или, может, вернуться в деревню? Однако зачем надо было столько лет упорно учиться, неужели чтобы потом всю жизнь пасти скот?
Ах, зачем этот Дорбей привез его сюда? К чему все это? Дело кончилось тем, что Пьер стал винить во всех несчастьях именно Дорбея, считая его своим злым гением.
«Почему было не оставить меня в семье? По крайней мере, ни забот, ни хлопот. Был я одинок и невежествен, ну и пусть. Правда, я умирал с голоду. Что бы со мной стало, не забери он меня с собой? Где бы я был сейчас, неуч… Я не богат. Но разве знания не есть богатство? Месье Дорбей правильно поступил. Его послало Провидение.
Семинария… Четыре года, целых четыре года! Боже, как я прожил их? Сколько страданий, горечи. Способен ли один человек выдержать все это? Осознавать, что я умен, что знаю больше остальных, и оставаться при этом никем, дожидаться их милости. О, это выше моих сил! Отец, сестра, вы заставляли меня краснеть. Я видел смеющиеся рожи и представлял, какое будущее они готовят мне. Меня презирали. А известно ли им, что презрение творит с душой человеческой? Оно точит, точно ржавчина, сжирает ее. О, месье Дорбей, скольких слез стоило мне ваше благодеяние!
Между тем надо как-то жить дальше. Куда идти, кто ждет меня, какая карьера? Сан священника? Другого пути нет. Не могу же я вернуться обратно. Будем надеяться, самые трудные времена позади. Наконец я покидаю этих юнцов, которые должны были стать мне братьями. Братья? Да они помыкали мной. Все мы, впрочем, эгоисты.
И все же, мои так называемые братья глупее меня, а встанут выше. Как это объяснить? Неужели и впредь мой удел, работая, не разгибаясь, без сна и без отдыха, по-прежнему оставаться позади потому, что я беден, а у них есть деньги…».
И Пьер ощупал пару су в кармане;
— Выходит, деньги — это свобода.
Он решил учиться дальше, поступив на факультет философии.
В тот самый год и были написаны эти мемуары.
Дальнейшая учеба напоминала семинарию с той лишь существенной разницей, что рядом были не дети, коим жестокость свойственна по возрасту, а взрослые люди. Однако Пьер все чаще предавался меланхолии, находя упоение в грустных воспоминаниях и невеселых мыслях о будущем.
(Продолжение следует) [118]
