Тонкий ценитель поэзии Германик нередко брал в руки писцовые таблички и погружался в раздумья. Он писал серьезные вещи, такие, как дидактическая поэма о звездном небе, но нередко он словно перевоплощался — и тогда из — под его пера появлялись веселые комедии и насмешливые эпиграммы. Таков был нрав этого необыкновенного человека. Оберегая сошедшее на мужа поэтическое вдохновение, Агриппина старалась не беспокоить его в такие минуты.
Казалось, суровая походная жизнь ничуть не мешала его научным и литературным занятиям. Но его пытливый ум постоянно жаждал новых впечатлений. Однажды зимой, когда все военные действия прекращались, он совершил путешествие в Египет для ознакомления с его древностями.
Как некогда божественный Юлий Цезарь, путешествовавший по Нилу в компании египетской царицы Клеопатры, Германик вместе с женой в сопровождении маленькой речной флотилии поднялся к верховьям реки. Путешественники осмотрели величественные развалины древних Фив, где старейший из жрецов перевел им египетские письмена, повествующие о военных походах фараона Рамсеса II в Ливию, Эфиопию, Персию и дикую Скифию. Но больше всего их поразила главная фиванская достопримечательность — вытесанная из камня колоссальная статуя Мемнона, воздвигнутая здесь полтора тысячелетия назад. На рассвете с первыми солнечными лучами изваяние издавало громкий звук, напоминающий человеческий голос. Кроме пирамид, словно горы возвышающихся среди непроходимых песков, Германика заинтересовали искусственные озера в Фаюме — сложнейшее ирригационное сооружение египетских инженеров.
Эти и другие воспоминания оживали в душе Агриппины, стоящей на палубе корабля, который медленно приближался к италийскому берегу, чтобы доставить на родину прах человека, с которым она прожила бок о бок пятнадцать счастливых лет.
Когда в Рим пришло известие о смерти Германика, весь город погрузился в траур, площади и улицы опустели, дома затворились. Повсюду царило безмолвие, лишь изредка прерываемое горестными воплями. Те, кто воздерживался от внешних проявлений скорби, в душе горевали еще безутешнее.
Оплакивали Германика и чужеземные народы, помнящие о том, как ласков он был с союзниками и мягок с врагами. И простолюдинам, и вельможам нравилась благородная, подобающая высокому сану, сдержанность римского военачальника, его открытость и доброжелательность ко всем людям без исключения.
Поскольку Германик умер поблизости от тех мест, где когда — то прервалась жизнь Александра Великого, и оба прожили немногим больше тридцати лет, многие люди сравнивали их судьбы, признавая при этом, что милосердием и воздержанностью Германик превзошел македонского царя.
Наконец, корабль, совершивший опасное плавание по бурному зимнему морю, поворачивает в сторону гавани приморского города Брундизия. Взору изнуренной горем Агриппины открывается калабрийское побережье и древняя земля саллентинов. Отсюда, с южной оконечности Апеннинского полуострова, ей предстоит проделать еще один скорбный путь — в столицу империи.
Едва корабль показался в открытом море, набережные и гавань стали заполняться народом. Люди облепили портовые сооружения, стены и крыши домов.
Никто не осмеливается нарушить тишину. Сотни глаз напряженно всматриваются в морскую даль. Медленно и бесшумно поднимаются над водой весла. В лучах зимнего солнца они кажутся сверкающими мечами, а стекающая с них вода — кровью. Безмолвие нарушается лишь унылыми криками чаек и плеском волн, поднятых подплывающим к причалу судном.
Но стоило Агриппине с двумя детьми и погребальной урной сойти на берег, как отовсюду раздался общий стон. Несчастная женщина застыла на берегу, устремив взор в землю. Даже суровый Тацит преисполняется жалостью, когда описывает страдания Агриппины. «Женщина выдающейся знатности, еще так недавно счастливая мать семейства, окруженная общим уважением и добрыми пожеланиями, она несла теперь, прижимая к груди, останки супруга, неуверенная, удастся ли ей отомстить, страшащаяся за себя и подверженная стольким угрозам судьбы в своей многодетности, не принесшей ей счастья».
В Брундизии Агриппину встретили родственники, многочисленные рабы и вольноотпущенники Германика и его матери Антонии, сенаторы, легионеры и центурионы, служившие под знаменами покойного полководца. Прибыли выразить свое искреннее горе многие всадники, у которых Германик пользовался большой симпатией и любовью, ведь политика территориальной экспансии, которую он проводил, находила у них неизменную поддержку, так как способствовала развитию торговли и предпринимательской деятельности, сосредоточенных в руках всаднического сословия. Но главным образом здесь собрались те, кто хотел воздать последние почести народному герою, сумевшему обуздать германские племена и отомстить за поражение Вара.
Из Брундизия останки Германика отправляются в центральную Италию, Лаций. Траурная процессия шествует через Калабрию, Апулию и Кампанию. В соответствии с императорским распоряжением урну с прахом полководца несут трибуны и центурионы. В качестве почетного эскорта выделено две преторианские когорты. Впереди идут легионеры с нечищеными в знак траура военными значками и ликторы с повернутыми вниз фасциями, связками перетянутых ремнями вязовых прутьев с воткнутыми в них секирами, символом власти высших должностных лиц.
По мере того как скорбное шествие продвигается к Риму, выражение всеобщего горя возрастает. Из муниципий и колоний, близлежащих городов и деревень толпы мужчин, женщин и детей выходят навстречу процессии. Люди победнее облачились в черное, всадники — в парадные плащи — трабеи, которые надевали лишь в торжественных случаях. Особо состоятельные люди сжигают ценные ткани и благовония, ароматический шафран, нард, душистую смолу — мирру.
В Террацине, городе на юге Лация, к траурному шествию присоединяется двоюродный брат Германика, сын императора Тиберия Друз. Он привез с собой четверых детей Германика, живших в Риме. Среди них и Агриппина, которой уже исполнилось пять лет. С Друзом прибыл Клавдий, родной брат Германика. Юная Агриппина еще не подозревает, какая судьба ей уготована, не знает она и о том, что приблизительно через тридцать лет станет женой Клавдия и римской императрицей.
Наконец, процессия вступает в Рим. Навстречу ей вышли оба консула, сенат и многие горожане. Все подавлены горем и идут нестройной толпой. Никто не сдерживает слез. На всем лежит печать уныния и скорби. Даже пинии, обычно приветливые и лучезарные, сегодня преобразились, их широкие, парящие над холмами кроны кажутся зловещими птицами, распустившими над городом черные крылья.
