уродливым, с выпяченной лягушачьей губой, ненавистным. – Не-е-е-е-е-е-е-е-ет!!!
На ее крик сбежались педагоги и воспитатели.
– Нет, нет, конечно, – лепетала напуганная Марго, – нет, ты что подумала, глупенькая? – Она пробовала улыбаться лягушачьим ртом и гладила Инессу по рукаву, а у самой желтые глаза на конопатом лице предательски блестели, наливались безысходным состраданием.
Рыдающую Инессу отвели в директорскую, напоили чем-то пахучим, но бездейственным. Домой ее отпустили в сопровождении молодого словесника Ипполита Сергеича. По дороге тот читал стихи и всячески отвлекал, ученица невоспитанно молчала и порывалась побежать, а учитель удерживал, специально замедлял шаг.
Анастасия Яковлевна еще ничего не знала. Ипполит Сергеич потоптался в прихожей и ушел, скорбно комкая в руках шляпу. Инесса убежала к себе и заперлась. Нет, это неправда, Марго что-то напутала.
– Доченька, пойдем в Кресты, проведаем папу, узнаем что-нибудь, – позвала из-за двери мать.
– Голова страшно болит, maman, не могу, давайте останемся дома, попросим mon oncle [27] разузнать, – выдавила она через силу и поглубже засунула голову под подушку.
– Позволь войти? – Анастасия Яковлевна почуяла материнским сердцем что-то неладное.
– Ах нет, maman, позвольте попозже выйти к вам.
Через пару часов брат матери пришел из Крестов, на воротах вывесили списки расстрелянных накануне. К нему Инесса даже не вышла. Она по голосу, по приветствию поняла, что все сказанное Марго правда, и забилась в беззвучной истерике. Как теперь признаться матери, что целых два – даже три часа – знала? Знала и молчала, как хомяк. Лучше бы побежала, стала колотить кулаками в кованые ворота тюрьмы, кричать, требовать. Лучше что-то делать, чем скулить рядом с соплями овсяной каши. Родной дом показался ненавистным. Зачем она лежит на кушетке, где любил сидеть отец, поджав ногу, положив книжку на широкий подоконник, чтобы посветлее? Зачем в комнате пахнет его табаком, его духами, на кресле лежит его домашний халат, в который Инесса любила кутаться по вечерам? Зачем здесь столько уютных воспоминаний?
В прихожей топали. Гудели. Кажется, у маменьки приступ. Строгий голос доктора Михонина, практиковавшего по соседству, потребовал всех выйти. В будуар без стука вошел дядя – брат матери Аристарх Яковлевич, такой же рыжий и кудрявый, с такими же теплыми карими глазами.
– Ma chérie, ты уже знаешь, как я понял? – Он не дождался ответа, но ее худенькая спина, содрогавшаяся в рыданиях, сама сказала. – Ты должна стать опорой матери в эти горестные дни.
Я сегодня останусь здесь, а завтра вы переедете к grandmaman [28].
Мать не вставала, даже на похороны не смогла подняться. Доктор Михонин боялся выкидыша, вернее, вовсю готовился к нему, поэтому тоже не пошел на похороны. Горстка скорбящих забрала тело в простом деревянном гробу. Ни красивого отпевания, ни парадных заготовленных речей. Все наспех, без положенной чинности. В семейном склепе уже выкопали могилу, наскоро опустили гроб, зарыли и установили сверху простой, как попало сколоченный крест. Все. Счастливая страница жизни перелистнута.
Анастасия Яковлевна так и не простила ни брату, ни родителям, ни собственной дочери, что Иннокентия Карповича похоронили без нее. Она на удивление не выкинула, и через пару недель угроза миновала. Беременную графиню перестало рвать, она начала есть, вставать. Доктор Михонин удовлетворенно потер умелые сухие руки.
– Вы переезжаете, – сообщил в который раз Аристарх Яковлевич, – здесь нельзя оставаться. Inesse, собери все вещи, которые сможешь.
– И… папенькины? – Инесса спросила очень тихо, шепотом, но мать все равно услышала и зарыдала.
– Да, и вещи графа тоже. Возможно, их удастся продать. Главное – ценные книги, посуда, серебро, драгоценности.
– У нас же все ценности украли, но я соберу все-все, до ниточки. – Графская дочь опустила голову в знак готовности следовать инструкциям.
Она в первую очередь принялась укладывать простыни и скатерти. Когда ребеночек родится, ему понадобятся пеленки, а их взять неоткуда, пригодится постельное белье. Всю одежду Анастасии Яковлевны дочка уложила в бархатную портьеру, снятую со стены. Пусть неказисто, зато вместительно. Подумала и сдернула с карнизов оставшиеся занавески, тоже пригодятся. Одежду Иннокентия Карповича она бережно упаковала в сундук и чемоданы. Не продавать, а чтобы сохранить на память. В шкатулку сложила снятые с одежды (их потому и не украли, не нашли) дорогие запонки и галстучные булавки, на одной сверкал большой изумруд, на другой бриллианты. Вот с этим придется проститься, они верный кусок хлеба.
– Ты костяного льва возьми, – попросила мать, – отец верил в его силу.
Инесса зажала рот рукой, чтобы не закричать.
Медленно, с тяжелыми, тягучими словами прощания Шевелевы покидали свой дом. Нудный извозчик уже трижды подходил и просил прибавки, Аристарх Яковлевич покладисто кивал головой, но при этом скрипел зубами.
– Да вы не прощевайтесь как навсегда, барыня. – В прихожую спустилась со второго этажа подселенная Аграфена, жилистая баба с ранними морщинами на излишне вытянутом лице. – Мы никого не станем пущать сюды. Родите дитятю и вернетеся. Все в порядке сохраним, не переживайте.
Из-за ее спины выскользнул мальчонка лет пяти-шести, подбежал к Инессе и протянул деревянный кораблик:
– На, играй. Мне батя смастырил. Он плавать умеет.
Барышня взяла подарок негнущимися руками и поблагодарила кивком.
Графиню усадили внутрь экипажа, а Инесса с дядей залезли на верхний ярус.
– Ничего ценного не забыла? – в который раз спросил он.
– Нет, все здесь. – Она приоткрыла шкатулку. Блеснули бриллианты на булавках, в угол забилась одинокая сережка-жирандоль с сапфирами, пугая соседствующие запонки грозным оскалом и несимметричной виртуозной ковкой. Посередине выставила серебряное пузо одинокая рюмочка с графским вензелем – вычурная буква «ш», перечеркнутая летящей стрелой.
– А с двери-то вензель не срезали, – почему-то удивился Аристарх.
– Это еще впереди, – по-взрослому ответила Инесса.
Анастасия Яковлевна не смогла смириться с потерей. Она стала путаться в событиях, датах, настоящем и придуманном. Старая баронесса боялась оставлять ее надолго одну. В минуты просветления графиня разговаривала с нерожденным ребенком, называла его своим сыночком, своим Иннокентием, Кешенькой, просила появиться на свет похожим на отца, таким же добрым и веселым, любознательным и красивым. Все надеялись, что после родов к ней вернется рассудок: малое дитя, заботы, умиление. Но этого не случилось. За неделю до Рождества начались роды, в которых несчастная скончалась, отправилась к своему благоверному на небеса.
Инесса уже не могла страдать: во-первых, скорбь по отцу иссушила все нутро, выдоила чувства до донышка, во-вторых, у нее на руках остался маленький пищащий сверток, младшая сестренка Агнесса, ангелочек, о котором решительно некому было позаботиться, кроме старшей сестры.
В жандармской управе, разумеется, имелось досье на Ольгу Ростиславовну Белозерову. В нем поверх протоколов и собственноручных ее пояснений
