После ужина Василий степенно покрестился на образа, поблагодарил Надю.
— Спасибочко вам за хлеб-соль и за вечерю. Пойду в печах пошурую. Ты как думаешь, Надежда, мне придется окарауливать ночью или же не стоит?
— Смотри сам.
— Должно, придется. Велено. А мороз на дворе — будь ты неладный.
Василий ушел.
Прибравшись, в ожидании, когда Василий закончит с печами и уйдет, чтобы запереть за ним дверь, Надя прошла в гостиную. Здесь, как и во всем доме, было темно. Окна, выходящие на улицу, еще со вчерашнего дня были наглухо закрыты ставнями; только одно, во двор, оставалось открытым, и сквозь него в комнату проникали, отражаясь на стенах, алые блики пожара, бушующего в Форштадте.
Надя подошла к окну и, прислонившись к косяку, смотрела на далекое зарево. По тому, как оно растянулось почти вполнеба, было похоже, что там горит не один и не два дома — огонь пластал над добрым десятком дворов. И ей снова вспомнился другой пожар...
На лестнице послышались шаги — тихие, осторожные. Удивительно! Василий всегда так гремит сапожищами, что мертвый проснется.
Надя отошла в тень, прислушалась. И знала же: в доме их только двое, но не могла побороть страха. Возможно, пользуясь сумятицей, кто-нибудь прокрался днем, притаился, а теперь хозяйничает? А Василий где? Должен же он услышать? Может, и слышит, да считает, что это она. А шаги ближе, ближе... Нет, Василий так не ходит. Сомнения быть не может. Кто-то идет — крадется.
Дверь приоткрылась, и Надя увидела Василия. В одной руке он держал фонарь, а другой тащил набитый чем-то мешок или узел — впотьмах не разберешь.
Василий не сразу увидел Надю, а заметив, неловко попятился назад, пытаясь протолкнуть в дверь застрявшую в ней ношу. Это был туго набитый мешок.
— Ты тут? — в замешательстве спросил он, справившись, наконец, с мешком. — Я думал, спать легла.
— Как видишь, не сплю, — суховато ответила Надя, раздумывая над тем, что за мешок у Василия и как ей быть.
— Ну и пластает, — делая вид, что ничего особенного не случилось, сказал Василий, подойдя к окну. — Хорошо, ветер слабый, да и то, гляди, весь Форштадт слизнет.
Надя ничего не ответила, хотя и поняла, что Василий расположен поболтать с ней.
— Ступай-ка, Вася, на свое место, а я запру дверь да вправду лягу спать.
— Выспишься еще. Ночь-то вся впереди. Давай покалякаем маленько. — Он поставил на пол фонарь, хотел опуститься в кресло, но не решился и сел на пол рядом с фонарем.
— Ну, чего ты на полу уселся? — недовольно сказала Надя. — Стулья же есть!
— Не перемазать бы. Одежа-то у меня — только по диванам валяться, — словно оправдываясь, сказал Василий, но все же пересел в кресло. — Мягко-то как, едят его мухи с комарами, — чуть хохотнув, сказал он, слегка подпрыгнув на пружинах. — Он, Иван Никитич-то, знал, что к чему!
— Так о чем же ты хотел говорить?
— Ну, просто так. Об жизни, конечно.
— Давай говори.
— Чудная, «говори»! Что я тебе — граммофон? Я так, между прочим... Наверху сейчас был — такая тишь, аж муторно. И в городе тож. Только собаки валуют. Послушай, Надежда, может, мне сегодня не стоять на карауле, а? Хозяина-то нет.
— Снова за свое! Ну, почему ты меня спрашиваешь? Не я тебя нанимала, не я и жалованье платить буду.
— Э, нет, не скажи, — запротестовал Василий, — хозяйство-то тебе препоручено!
— А по мне, хоть ничего не делай! Моего тут ничего нет, и хозяйкой я себя не считаю.
— Зря ты так, Надька. Зря! Просил же человек...
— Кто просил? — прервала его Надя. — Кого? Тебя просил или меня? Цыкнул на нас, а мы и рады стараться.
— Ну, а чего бы ты на самом деле хотела? — вдруг окрысился Василий. — Чтоб хозяин за свои денюжки еще и кланялся? Да никогда такого не будет! А мне и совсем его поклоны без надобности. Мое дело робить, а мне за это — денюжки на бочку. Так-то!
Надя ничего не ответила. Да и что ему отвечать? Каждый человек живет и думает по-своему. Ее немного удивило, что Василий, рабски преданный хозяину, так быстро переменился: не успел Стрюков съехать со двора, а Василий что-то замышляет. Надо спросить, что он оставил за дверью? Или пойти посмотреть?
— Давай, Надежда, мы с тобой так порешим: ты иди спи, а я отсюда, из дома, буду окарауливать. На улице-то мороз, ни к чему мне околевать. Я посижу тут маленько, во двор выгляну, с ружьишком конечно, и опять сюда. Иди, Надька, без сумления. Как ты?
Похоже, Василий решил выпроводить ее. Что замыслил этот холуй?
— Знаешь, о чем я сейчас думаю? — грубовато спросила Надя. — Что, если бы вот эти твои слова да услыхал Иван Никитич? Мне кажется, не сказал бы тебе «спасибо».
Василий растерялся.
— Надежда, так я разве что? Я ничего! Могу и туда. Ты, значит, говоришь, пойду, мол, спать, а я того, ну, значит, подумал, чтоб тебе одной в дому было не боязно.
— А я, Вася, не очень-то боязливая. Ну, как, обо всем переговорили?
— Вроде...
— Тогда иди. Спокойной тебе ночи.
— Сейчас, счас пойду!.. — Он нехотя поднялся, потоптался на месте. — Я об чем думаю, как ты считаешь?
— Не знаю, — отрезала Надя.
— Про хозяина, Иван Никитича. Вот дела-то пошли, мать пресвятая богородица! Жил человек, жил-наживал, все гоношил и в одночасье все бросил ни за здорово живешь. Будто ноготь на пальце состриг.
— А тебе что — жалко?
— Неужто нет? Только я совсем о другом. Я к тому, доведись мне так — землю бы стал грызть, а не отдал бы! Ни красным, ни белым или еще каким там. На горбу все унес бы, на карачках, ползком!.. А ты спрашиваешь: жалко, мол?
— Тебе на карачках не привыкать — умеешь! — оборвала его Надя.
— Зря ты, Надька! — вздохнув, сказал Василий. — Ежели хочешь знать, нашему брату только так и велено. Что и раньше, что и теперь — все одно. Ну, вот, скажем, царя согнали, и губернатора тоже, и других господ. Как где — не знаю, а у нас взяли да атамана посадили. Ну, а нам что от того? Как крутили хвосты коням, так и будем... Теперь же красные эти — думаешь, при них лучше станет? Держи карман шире! Мне сам Иван Никитич сказывал: грабют они до самой нитки! И все по себе делят!
— У тебя есть для таких пожива?
— Не обо мне речь, о других людях.
— Ну и пускай те люди и плачут. От них тоже небось многие плакали.
— Ты плакала?
— И я... Ни к чему этот разговор, Василий.
— Не знаю, может, тебе чего еще не хватало, потому и недовольствие, а я обиды не держу на хозяина.
— Ведь врешь! Неужто тебе хочется всю жизнь холуем быть?
— А я не холуй.
— Когда я в Петрограде была, всякие разговоры слышала о красных. Их еще большевиками зовут. Они будто за справедливость.
Василий с сомнением покачал головой:
