Берест быстро взобрался на край балки и выглянул наружу. Он увидел, что во всю степь, от края до края – насколько позволял охватить взгляд – черной, смертельно отточенной косой, вороньим крылом развернулась и неслась вскачь злая половецкая орда. Как тень от тучи, покрывали всадники степь. Рыжее облако пыля поднималось за ними. Серебряными бликами мелькали сабельки. Прыгали над головами черные бунчуки и разрисованные шкуры. Кричали и визжали команы, свистели, улюлюкали. Перед собой гнали ветер. И в отчаянном этом беге лошади как будто стелились над землей: зубы, копыта и кончик хвоста – на одном уровне. Лошади летели, как стрелы. Дикий, страшный половецкий гон! Ураган, камнепад! Конница…
Игрец подхватил меч и бросился бежать вниз по балке. И не одна царапина появилась у него на лице, пока он добрался до своих. Эйрик держал наготове его коня, а сам уже был в седле, как и все остальные. Крутой склон балки был полностью очищен от кустарника, в местах особой крутизны была подсыпана земля, чтобы все войско одновременно, не нарушая прямизны цепи, могло выскочить из засады.
Всадники сдерживали волнение своих лошадей. И, наверное, немногие заметили, что игрец Берест, который был, пожалуй, единственным, кто чувствовал себя вольно при Ярославе, – вернулся только что. Зато сам тиун взглянул на игреца хмуро и молча указал ему место возле себя и ляха Богуслава. И Эйрика также позвал. Взял под свое крыло небитых. Вот ободряюще кивнул им и сказал Ярослав:
– Комана не бояться! Комана ненавидеть! От меня не отставать и вперед не вырываться. Сломим и Окота. Не велик зверь!
После этих слов Ярослав надвинул на лицо стальную маску. Огляделся тиун вокруг себя: на тех посмотрел, что справа от него пригнулись к холкам, на этих глянул, что слева, ожидая времени, обняли шеи коней. Прислушиваясь к грозному топоту приближающейся конницы, тиун склонил голову. Слегка подтолкнул коня вперед и выглянул наружу. При этом Берест увидел в прорези маски уголки Ярославовых глаз. И подумалось ему, что это волчьи глаза.
Вот время пришло… весь подобрался тиун, взгляда от орды не отрывал. А всадники, на него глядя, также напряглись в седлах, крепче охватили ногами животы лошадей. Вот медленно, с тихим скрежетом, извлек Ярослав из ножен свой меч. А меч у него был длиной с человеческий рост. И положил его плашмя себе на плечо. Сказал чуть слышно: «Пошел!» Но не для людей, для коня своего сказал и вонзил в его бока узорчатые шпоры. Оттого взвился конь, заржал и вынес тиуна из глубокой балки. Все остальные всадники пошли следом. С криками и хохотом, размахивая сверкающими мечами, понеслись на половецкую конницу. Хорошо рассчитал Ярослав Стражник, удар наметил сбоку.
И, увидев перед собой войско киевлян, неожиданно выросшее из-под земли, испугались команы. Смешался их строй. Растерялись ханы, не знали, кто возник перед ними, не знали, куда теперь слать своих воинов – к порогам, на близкий уже караван, или завязывать сечу. Но и Окот-хан сам еще не знал этого. Мысли его смешались, как только что смешался натиск его орды. Об одном только думал хан – откуда здесь могло взяться русское войско, если верные лазутчики сообщали, что оно находится уже где-то на полпути к Торческу. Дважды-трижды сообщали! Поэтому гнев Окота в первую очередь готов был излиться на тех налгавших лазутчиков. И плохо было бы тому из них, кто оказался бы в этот миг возле хана. Лжец тут же слетел бы безглавый с коня. Неудачливые лазутчики предвидели расправу. Они попрятались за спины своих братьев.
Здесь ударили русы в левое половецкое крыло. Закованные в броню, навалились всей тяжестью. Оттого, как по водной глади, побежали по орде круги – опрокидывали всадников. Зазвенели клинки. Туча желтой пыли, поднявшаяся было к небу, скоро опустилась и покрыла поле битвы. Из-под той тучи вырывались один за другим ошалелые кони без седоков и скакали прочь, бежали от звона и воя.
– Ярусаб-хан! Ярусаб-хан! – передавали друг другу команы, узнавшие великана под киевской хоругвью.
Спешили к Окоту новые лазутчики.
– Ярусаб-хан! – доносили ему.
И громко смеялся неустрашимый Окот, разворачивая правое крыло своего войска. Смеялся и кричал:
– Ай, хорош Ярусаб! Вот провел!
Окот хлестал, подгонял своих воинов. А если до кого мог дотянуться, того колотил по голове и плечам костяной рукоятью плети. Окот рванул со своей груди шелковые одежды, остался в кольчуге. И среди первых помчался на помощь к завязшему левому крылу.
Но не могли половцы оправиться от первого сокрушительного удара Ярославовой конницы, не могли выстоять со своими сабельками против тяжелых мечей и достать руса не могли за его прочной кольчугой. Не могли поверить, что перед ними люди. Думали команы – это злые мертвые силы, вырвавшиеся из-под земли, это выползни-камни, послушные воле великанов; думали – это разъяренные дивы швырнули в орду железным песком. Отступали половцы, хоть и было их несметное число.
Но Ярослав Стражник и один мог привести в замешательство целое войско. Волот-осилок[12]! Своим невиданным мечом, как косой, косил. Одного комана зацепить – в этом ему радости мало было. Двоих-троих засечь одним ударом!.. За себя бил тиун и за ближнего: то у Береста отобъет слишком ловкого противника, сковырнет с седла, то у Эйрика. Как скала, наваливался Ярослав на стену половцев, подминал их под себя. Оттого трещали половецкие косточки. И этот треск наводил ужас на орду. «Ярусаб-хан!» – предупреждали друг друга команы. В страхе таращили один на другого глаза. «Ярусаб-катил!»[13] – кричали и разбегались кто куда, оставляли возле тиуна чистое поле. Помнили рассказы очевидцев о киевском Стражнике: будто он один, без оружия и без кольчуги, приходил ночью в стан врага и говорил, чтоб они уходили подобру, и будто бы не однажды так случалось, что враги уходили, отказавшись от своих намерений. Так боялись Ярослава!
В пыли, в мелькании глаз и кольчуг, в мелькании политых кровью тел и клинков игрец увидел чье-то знакомое лицо, но не сразу понял – чье. Вовремя отбил удар того человека, острию его сабли подставил край щита. Сам размахнулся мечом, но ударил слабо, в сомнении лишь оцарапал половцу щит. И половец узнал игреца, не стал бить. Несколько мгновений они смотрели один на другого, пока вокруг забавлялись оружием сильные. Толкали их крупами кони, задевали локтями рубящие всадники, хриплыми криками подбадривали с обеих сторон. Берест узнал хана Атая, хотя на лице его уже не было синяков и ссадин. Молодой хан не забыл еще недавнего милосердия. И Берест помнил слова, сказанные ему на прощание. Для них двоих сейчас зазвучал маленький курай. Протяжно и жалобно. В этом звуке был плач матери, которой однажды принесли мертвого сына… Когда курай перестал звучать или был заглушён шумом битвы, они послали своих коней в разные стороны, чтобы только уже не встречать друг друга.
