— Теперь понял?
— Спасибо, дорогой! Ты спас мне жизнь. — И Жюль бросился в объятия друга.
Потрясенные, они какое-то время стояли молча. Шкатулка тем временем открылась.
— Откуда ты об этом узнал?
— Скоро и ты все узнаешь, Жюль. Но почему ты не подождал меня? Какое нетерпение! Ты собирался уничтожить бумаги? — Мишель вынул из шкатулки объемистую тетрадку.
— Не знаю, Мишель, я был как в бреду! Это какое-то наваждение. А ведь жизнь моя висела на волоске. Благодарю тебя, друг.
— Ты должен доказать мне свою признательность!
— Но как?
— Обещай, что будешь во всем меня слушаться и ничего не станешь скрывать.
— Согласен.
— И еще одно. Надо прочитать тетрадку.
Мишель открыл окно, чтобы выветрился пороховой дым. Потом закрыл его, а заодно и дверь, чтобы никто не помешал им. Усевшись за письменный стол и усадив рядом Жюля. он принялся читать. Но остановился.
— Нет, прежде расскажи мне о вчерашнем визите.
— Я видел ее и был до того смущен, что едва смог вымолвить слово. Она еще очень слаба, бедное дитя. О Мишель, как она прекрасна!
— Я знаю.
— Знаешь? — Жюль удивленно раскрыл глаза. — Откуда же ты можешь ее знать?
— Скоро все поймешь. Обратил ли ты внимание на мои покрасневшие глаза? Я не спал всю ночь и многое узнал. Но пока продолжай. Что ее родители?
— Мне трудно давать им оценку. Они показались мне превосходными людьми, исполненными ко мне доброты и признательности.
— Так ли? Их фамилия?
— Дельтур. А девушку зовут…
— Анна Дельтур.
— Тебе и это известно?
— А. Д., — ответил Мишель и указал другу на гравировку.
— Я уже ровным счетом ничего не понимаю.
— Слушай, я начинаю читать. Только… Сохрани эту пулю, однажды она нам пригодится.
— Она будет напоминать, как ты спас мне жизнь, Мишель.
— Итак, начинаем.
О том, как Пьер Эрве поступил в семинарию в 1829 году, и о том, что с ним приключилось.
Мемуары, о которых пойдет речь, были довольно пространны. События излагались шаг за шагом, секунда за секундой. Рассказ велся от первого лица. Не исказив ни единого факта и стараясь по мере возможности сохранить авторский стиль, я предпочел изложить всю эту историю от третьего лица, что сделало повествование более лаконичным.
В 1829 году юный мирянин[106] поступил в семинарию города Нанта, что на улице Святого Клемента.
Здешняя семинария славилась как одна из лучших в округе, однако мы увидим, что это лишь в сравнении с прочими. Все относительно: в сравнении с убийцей вор — сущий ангел. Остальные учебные заведения, где в молодые головы вдалбливали науки, были совсем никуда. Из нескольких зол выбирают меньшее. Этим меньшим злом и оказалась семинария. Правда, в нашем случае человеку, о котором пойдет речь, нетрудно было сделать выбор. Профессия, предназначенная ему судьбой, говорила сама за себя.
По внешнему виду сразу можно было сказать, что он не одевается у парижского портного. Грубость, угловатые манеры, взъерошенные волосы, никогда, похоже, не знавшие гребешка, старомодная, хоть и недавно купленная, шляпа — все выдавало в нем сельского жителя.
К вступлению в семинарию, однако, его приодели: новая шляпа, новая, чистая рубашка, сюртук-левит.[107] Его длинные полы едва не доходили до земли. Сюртук напоминал сутану[108] священника. Вообще-то он был великоват, зато панталоны — малы. Чулки в резиночку врезались в тело, но, слава Богу, кожа у парня была дубленая. Да к тому же не помешает с младых ногтей привыкать к истязанию плоти, ведь потом придется носить власяницу. Недаром говорится: «Если все время делать добрые дела, они войдут в привычку». Это в равной мере справедливо как в физическом, так и в моральном отношении. Таким способом можно привыкнуть даже и к умерщвлению плоти. Митридат,[109] принимая постоянно яд в малых дозах, достиг того, что отравить его стало невозможно. Однако вернемся к нашему герою.
У него были широкие ботинки с квадратным носом, наглухо застегнутый жилет (это освобождает от необходимости в белых рубашках) и галстук. Вот и весь костюм. Когда-то густого черного цвета сюртук и панталоны имели теперь сивый оттенок, что недвусмысленно свидетельствовало об их древности. В общем, герой наш походил в этом одеянии на факельщика из похоронной процессии. Но так полагалось в семинарии города Нанта.
Юноше было лет семнадцать. Внешностью он обладал самой заурядной и, как нам известно, решил посвятить себя служению Святой Церкви. Сопровождал его мужчина лет сорока, которого директор семинарии, высокий, худой, суровый человек, принял с распростертыми объятиями и самыми добрыми словами. Все бы хорошо, но только вид у этого директора не внушал доверия: по всему было видно, что ему часто приходится скрывать свои мысли.
— Месье, — воскликнул он, — вы у нас всегда желанный гость, ибо добродетель и милосердие ваши известны всему нашему городу. Вы избрали достойное занятие, месье, — утешать страждущих, приходить им на помощь. Вы истинный миссионер.[110] Зерно, брошенное вами, не падет на камень и не будет съедено птицами. Вы соберете плоды трудов ваших. Вы собираете несчастных, отчаявшихся и приводите их в обитель Господа — в семинарию. Да благословит вас Бог!
Хотя сопровождавший юношу господин появился в семинарии далеко не впервые, тем не менее, он до сих пор не привык к пышным похвалам: они смущали его.
— Месье, то, что я делаю, совершенно естественно! Меня абсолютно не за что благодарить, но все же я очень признателен вам. Вы указываете мне дорогу. Я иду по ней, каких бы трудов это ни стоило. Однако — к делу. Пансион[111] тот же, что и обычно, не так ли?
— Конечно, месье. Вы оплачиваете их содержание: еду, одежду, если родители не в состоянии сделать этого. А наша забота — нести им свет знаний.
— Чудесно! В таком случае я могу пройти к управляющему и договориться с ним об этом юноше?
— Да. А как его имя?
— Пьер.
— Пусть он достигнет такого же величия, как его покровитель!
— Много ли учеников сейчас в вашей семинарии? — спросил месье Дорбей.
— Три сотни.
— Три сотни служителей Божьих! Это прекрасно!
— Не так, как вы думаете, месье!
— О чем вы?
— Постараюсь объяснить. У нас все не так гладко. Если бы нам приходилось содержать на полном пансионе триста человек, мы бы оказались в крайне затруднительном положении.
— Полагаю, вы бы не дали им умереть с голоду.
— О, разумеется, нет! Однако приходится выкручиваться. В семинарии ученики разделены как бы на две категории. Бедняки платят лишь половину. Зато кто побогаче, оплачивают остальное. Они вносят двойную плату, понимаете? Одни платят за других.
