было поистине феерическим. Екатерининский зал Сенатского дворца в Кремле не мог вместить всех желающих поглазеть на сильных мира сего, сидящих на скамье подсудимых. Мошенников защищали лучшие адвокаты Москвы, от имени членов совета банка выступал знаменитый Федор Никифорович Плевако, обладавший непревзойденным ораторским талантом. Вот только серьезных аргументов в защиту подопечных у него было немного: во‐первых, они вернули в кассу все деньги, которые были сняты с их счетов и со счетов их родных и знакомых; во‐вторых, все проданные перед крахом акции банка они выкупили назад; а в‐третьих, до этой постыдной истории все до последнего члена совета имели незапятнанную репутацию. Ну и на всякий случай еще пытался доказать, что у его подзащитных, как у детей малых, «поехала крыша» и они просто не ведали, что творят. Но ни отсылки к текстам Священного Писания в судебных речах Плевако, ни его чудесный дар слова не смогли убедить суд в том, что члены совета Коммерческого ссудного банка действовали так из наилучших побуждений.
Хуже всего приходилось во время процесса Струсбергу, которого все остальные считали главным злодеем в этой истории и пытались перевалить на него вину. Чувствуя шаткость своей позиции и воинствующий настрой членов суда, он пошел ва-банк и стал выдвигать самые невероятные аргументы, побудившие его пойти на эту авантюру.
В общем, чуда не случилось, и приговор суда оказался вполне ожидаемым: Полянский, Ландау, Струсберг и один из членов совета банка, Борисовский, чья роль в этих махинациях неоспорима, были приговорены к лишению всех особых прав и сосланы в Томскую и Олонецкую губернии. Бывшего московского городского голову Шумахера приговорили к месяцу ареста, что было довольно гуманно, остальных обвиняемых присяжные оправдали. Что касается Шумахера, не имею понятия, по какой именно причине, но почему-то общественное мнение было на его стороне. А между тем он держал в Коммерческом ссудном банке не только свои капиталы, но и деньги опекаемых им племянников. И когда началась вся эта буча, под шумок, воспользовавшись служебным положением, он снял все эти деньги, а к тому времени банк уже прекратил платежи. Потом, правда, «одумавшись», внес их обратно. В любом случае эта история положила конец его карьере.
По поводу дальнейшей судьбы Бетеля Генри Струсберга слухи ходили всякие: что по просьбе прусского правительства после приговора его выслали из России; что он отбывал наказание в течение восьми лет, а потом уже вернулся на родину; кто-то и вовсе клялся и божился, что он решил остаться в Томской губернии после ссылки. Хотя доподлинно известно, что на родину он все-таки вернулся. И, поскольку в Пруссии на все имущество «банкира» был наложен арест, последние годы его жизни, до самой кончины в 1884 году, прошли в бедности. Да, Струсберг еще издаст в Берлине 500-страничные воспоминания о своей жизни, наполненные рассуждениями о собственной гениальности и невероятной склонности к авантюрам и мздоимству русских чиновников.
Для вкладчиков эта история закончилась более или менее нормально, поскольку после продажи государством имущества банка они смогли вернуть себе три четверти своих сбережений.
История эта, как бы поделикатнее выразиться, должна была стать хорошим уроком для всей отечественной финансовой системы. Но не уверен, что стала, хотя шуму в московских финансовых кругах наделала немало…
Между прочим, скандал вокруг Московского ссудного банка вошел в историю еще и по той причине, что в день вынесения приговора, осенью 1876 года, Федор Михайлович Достоевский в своем дневнике сделал следующую запись: «Приговор прав — и я преклоняюсь; он должен был быть произнесен хотя бы над одним только банком. Дело было такого характера, что осудить этот “попавшийся” несчастный московский ссудный банк — значило осудить и все наши банки, и всю биржу, и всех биржевиков, хотя бы те еще не попались, да ведь не все ли равно? Кто без того же самого греха, ну-тка, по совести?
Кто-то уж напечатал, что наказали их слабо. Оговорюсь, я не на Ландау указываю: этот виноват действительно в чем-то необыкновенном, а я и разбирать-то этого не хочу, но Данила Шумахер, приговоренный “за мошенничество”, ей-богу, наказан ужасно. Взглянем в сердца свои: многие ли из нас не сделали бы того же самого? Вслух не надо признаваться, а так про себя бы только это подумать. Но да здравствует юстиция, мы их все-таки упекли! “Вот, дескать, вам за наше биржевое и развращенное время, вот вам за то, что мы все эгоисты, за то, что мы таких подлых материальных понятий о счастье в жизни и о ее наслаждениях, за наше сухое и предательское чувство самосохранения!” Нет, осудить хоть один банк полезно за наши собственные грехи…»
Теперь скажу честно, по какой причине я включил эту историю в свою книгу. Дело в том, что во время работы над рукописью с верхней полки моего допотопного книжного шкафа прямо мне под ноги свалился художественный альбом «Владимир Маковский» 1962 года издания, и моему взору представилась картина «Крах банка». Признаюсь, Владимир Маковский — один из моих любимых русских художников; его жанровые сцены — просто бальзам на мою застрявшую в XIX веке душу. А тут еще — прямо намек такой откровенный: напиши про это событие, книга ведь о Москве и москвичах! Вот я и написал.
А картина и в самом деле роскошная: помещение Московского ссудного банка в тот момент, когда в нем собралось множество вкладчиков, все еще надеющихся сохранить вложенные ими деньги или хотя бы часть их. Персонажей много, но каждый из них уникален, каждый по-своему реагирует на эту беду. На их лицах — то горе, то гнев, то отчаяние. По одну сторону — солидный пожилой господин в роскошной шубе с меховым воротником, купец в старинном немецком платье, старушка, обреченно склонившая голову, которой стало нехорошо, женщина, пытающаяся ей помочь, по другую — только городовой, перекрывший путь растерянным вкладчикам внутрь банковских помещений, да господин в галстуке-бабочке, прячущий в карман какие-то деньги.
Государство сделает серьезные выводы из этого нашумевшего дела, и, может быть, именно поэтому следующий крах крупного банка случится в России только через двадцать семь лет. Но это уже будет совсем другая история…
Николаевская белка, царская красноголовка,
Наша знатная казенка — что сравниться может с ней,
С монополькой русской хлебной?!. выливалась в горло ловко…
К ней икра была закуской лучше всех и всех вкусней!
А в серебряной бумаге, мартовская, из Ростова,
