Сергей Николаевич сказал еще, что через несколько дней мы сможем поехать в Ургу, если не боимся китайских властей, а сам Унгерн тоже надеется быть там вскорости — как только захватит Ургу.
…В Ургу мы приехали без приключений, благополучно избавившись от гостеприимства кровавого барона. Поселились у монголера — русского купца Данилова, торговца скотом и шерстью, которого Сергей Николаевич знал по старым экспедициям. Ему же мы и продали незадорого своих верблюдов, рассчитывая, что приобретем новых, когда нам придется ехать дальше.
Урга встретила нас флагами, хотя праздника никакого и не было. Над крышами лавок, факторий, торговых заведений, даже над юртами, что стоят во дворах, огороженных частоколом из толстых бревен, или над палатками захадера — как называют здесь толкучку-базар на берегу мутной Толы, — всюду подняты национальные флаги: русские, китайские, японские и даже американские. Они, как тибетские священные письмена, должны охранять их владельцев от лихой напасти. В городе тревожно, солдаты китайского генерала Сюй Ши-чжэна шайками бродят повсюду, реквизируют, грабят все, что попадает на глаза. Балуют и казаки из унгерновской дивизии. Китайцы не подпускают их к Урге, но белое войско нет-нет да просочится в город, конники Унгерна постреляют, торопливо пограбят и снова ускачут в степь. А флаги создают видимость экстерриториальности, они будто бы защищают подданных своих стран. Мы тоже живем под красно-сине-белым российским флагом, прибитым на воротах купца Данилова.
Переводчик Дамба, как только мы расположились в даниловской фактории, сразу исчез, пошел разыскивать своего брата. Сухэ Батор работал наборщиком в русской типографии, теперь, говорят, в подполье. Ему не легко — трудовых монголов приходится поднимать против китайского генерала, против своих феодалов, князей и против барона Унгерна тоже. У Дамбы какие-то дела к брату, что-то он должен передать ему из Троицкосавска от Лаврова — начальника дивизионной разведки.
Дугар Сурун устроился в людской купца Данилова. У купца в фактории много всякой челяди, и Дугар завел дружбу с приказчиками-китайцами.
Ну, а нам с Сергеем Николаевичем отвели просторную горницу. Пьем чай с хозяином из трехведерного самовара, рассуждаем о тревожной жизни нашей, выслушиваем жалобы купца на непрочность порядков и бродим по городу. Сергей Николаевич просто незаменимый человек в экспедициях — кладезь знаний по монголоведенью, к тому же преотлично знает язык. Хорошо разбирается в этнографии и ламаистской религии, в истории и археологии, уже не говоря о своей многосторонней медицинской профессии. Кроме того — душевнейший человек, в меру наивный, настоящий представитель российской земской интеллигенции…
Как— то раз мы бесцельно бродили с ним по лабиринту ургинских улиц. Сухой зной начинал спадать, но солнце стояло еще высоко. Сергей Николаевич, как обычно, размышлял вслух.
«Вы знаете, — говорил он, — я пришел к выводу, что анабиозу подвержены не только живые существа, но и целые страны. Пример — Монголия, она словно законсервирована в состоянии раннего средневековья, осталась такой же, как во времена Темучина, позже назвавшего себя Чингисханом. Темучин завоевал полмира, но он не сохранил старой и не создал новой культуры. Завоеватели так и остались дикими, нецивилизованными кочевниками. В этом я вижу главную причину их неудач. Вот говорят, что нельзя повернуть историю вспять. Не совсем понимаю такое выражение — история есть история, она, как время, беспредельна и вечна, куда ее поворачивать?… Я бы сказал иначе — без прогресса не может быть жизни. Подумайте только, Чингисхан со своим трехсоттысячным войском завоевал земли от Тихого океана до Черного моря, дошел до Польши, до Венгрии, проник к Египту, к Персидскому заливу. И все рассыпалось, потому что не было прогресса. Осталась арба, вон та, что громыхает навстречу, — она, может быть, катилась по России полтысячи лет назад. — Сергей Николаевич указал на двухколесную колымагу с впряженной в нее лохматой монгольской лошаденкой. — А колымага и сейчас здесь живет, и лошадь такая же, и уклад старый, и люди те же, потому что их самих лишили прогресса, задавили другие завоеватели. В таких случаях жизнь затормаживается. Это и есть анабиоз. Здесь до сих пор существует крепостное право.
Триста тысяч конников — это не так мало по тем временам, если учесть, что на русской земле было всего три-четыре миллиона жителей.
России дорого стоило нашествие монголов. Нас отбросили на полтора, на два века назад. Мы тоже пребывали в анабиозе, и только сейчас Россия проснулась от вековой спячки. Я не политик, но скажу вам спасибо за то, что вы, большевики, пробудили Россию… Ведь как нас честят — и такие-то мы, и сякие, отсталые и некультурные. Россия лапотная, малограмотная… А Россия эта спасла Европу в пору монгольского нашествия! Задержала на своих просторах татарских кочевников, держала их два века. Представьте себе, что было бы, если бы Чингисхан пришел в Италию, Францию… Своим анабиозом русские сохранили прогресс и культуру Европы…»
Мы вышли на окраину города и неожиданно очутились возле громадного неуклюжего храма с каменным многоэтажным основанием. На углах изогнутой кровли висели цилиндрические колокольчики, которые мягко звенели от малейшего дуновения ветра.
«Так ведь это же Гандан! — воскликнул Сергей Николаевич, прерывая свои рассуждения. — Я давно собирался вас сюда привести. Идемте, идемте! Когда я был последний раз в Урге, его только что построили во имя живого бога Богдо-гегена, который живет вон там, на горе Богдо-ула».
На высоком помосте среди площади лама медленно и размеренно бил в гонг, и низкие звуки, тоже будто медленно, расплывались в воздухе. Гонг призывал верующих сосредоточить мысли на бесконечном и вечном… Мы прошли мимо вращающихся молитвенных барабанов, мимо молитвенных досок, похожих на столешины, приподнятые с одного края. Прохожие движением руки вращали деревянные барабаны, падали ниц, поднимались и снова бросались плашмя на вытертые до глянца сосновые доски.
Мы вошли под холодные своды храма, и таинственный полумрак окружил нас, заставил говорить шепотом. Маленький, заплывший жиром банди — монастырский послушник, одетый в такой же ярко-красный плащ, как и взрослые ламы, вызвался сопровождать нас по храму. Он повел нас в глубину, где мрак был еще гуще и нависал над множеством мерцающих плошек, тесно уставленных на длинных и широких помостах, усыпанных толстым слоем зерен пшеницы. Все это походило на огненный ковер или на озимое поле, на котором вместо зеленых побегов искрились язычки янтарных огней.
