— А брат у меня в Ла Роте живёт. Пришла вот навестить. Хозяин этой самой гостиницы.
— Мсье Арно ваш брат?
— Он самый, мсье, он самый. А Лизетта, жена его, стало быть, невесткой приходится. Травки ям принесла.
— Какие травки, мадам?
— Лечебные, мсье. Мы тут докторами не избалованы. Что в лесу или на лугу выросло, тем и лечимся. Я в травках толк с детства знаю.
— Как интересно… А нет ли у вас чего-нибудь от почечных колик?
— Есть-то есть, мсье, да только дома. В другой раз принесу, если хотите. И возьму недорого.
— Да мы уж завтра утром уезжаем.
— Ну, значит, не судьба, мсье. Жаль, конечно.
— Неужто пришли пешком, мадам? Всё же от Сен-Робера далековато.
— Пустяки, мсье, всего пол-льё. Что ж мне, из-за такой ерунды повозку нанимать? Я старуха крепкая, ходить и работать привыкла. Поверите ли, когда-то и мужу покойному в кузнице помогала.
Фалалеев окинул взглядом приземистую фигуру вдовы, оценил короткие толстые руки, заметил выглянувшую из-под юбки ногу в башмаке неженского размера и про себя согласился — что крепкая, то крепкая.
Из раскрытого окна гостиницы высунулся мсье Арно и помахал вдове.
— Здравствуй, сестрица! Что не заходишь?
— Доброе утро, братец! Уже иду, — откликнулась сестрица, весившая, должно быть, пудов шесть. — Мы тут с мсье Фалалеевым разговорились.
— Не смею задерживать, мадам, — сказал Фалалеев с лёгким поклоном. — Родственники, надо полагать, соскучились и ждут.
— А как же! Месяц не виделись, может, и больше.
Мадам с достоинством прошествовала в гостиницу.
— Мсье Фалалеев, на два слова, — неожиданно окликнул хозяин и высунулся из окна ещё больше. Понизив голос, сообщил: — Скажите мсье Белозёрову, чтобы со двора ни ногой. Я его уже предупреждал, но лишний раз не помешает…
— А в чём дело?
Хозяин осклабился.
— Да я вот с утра заметил, что возле дома шляется Анри Деко с дружками. Ясно, что на уме ничего хорошего. Я, конечно, пригляжу, чтобы всё было в порядке, но как бы чего не вышло.
— Спасибо, мсье Арно, — с чувством произнёс Фалалеев.
Настроение испортилось. Выкурив папиросу, он поднялся на второй этаж и увидел Марешаля, выходившего из номера супругов Лавилье.
— Ну, что, Семён, собрался уже? — спросил француз рассеянно.
— Да нет, успею ещё. А ты, я вижу, нанёс прощальный визит мадам Лавилье?
Гастон с неудовольствием посмотрел на Фалалеева.
— При чём тут мадам? Я разговаривал с её мужем. Просит помочь в Париже с одним делом. Вот и всё.
Чувствовалось, что Марешаль чем-то взволнован.
— Ну, с мужем, так с мужем. Мне, собственно, без разницы, — заметил Фалалеев, по-свойски потрепав француза по плечу.
"Какие все нервные сегодня", подумал, стучась в дверь к Белозёрову.
— …А ещё думаю, Сергей Васильевич, не пора ли по возвращении вернуться к живописи? Оно, конечно, должность ваша многотрудная, забот не оберёшься, но этак-то в хлопотах рисовать разучитесь. А вот если бы хоть один портрет в месяц-полтора писать, — и то дело. Желающих-то к вам очередь, пол-Петербурга…
Журчание Семёна Давыдовича, с одной стороны, успокаивало, а с другой — раздражало. Хотелось Сергею остаться наедине с мыслями, но не гнать же верного помощника. Слушал Фалалеева, а думал о Жанне.
Сегодня ночью он отказал девушке, потому что по-другому не мог. Он поступил правильно. И всё-таки знал, что будет жалеть об этом всю жизнь. Не из-за себя, нет. Что ему ещё одна женщина? Их было довольно даже и на весь мужской век. Но Жанна, Жанна… Жалко просившая хоть крошку счастья, возмечтавшая о минутной радости, жестоко униженная отказом… И эта её тоска по незачатому ребёнку, с которым на свете было бы не так страшно…
Сентиментальностью Сергей не страдал. Ни бывшая служба, ни пережитые испытания к чувствительности не располагали. Однако сейчас он ощущал, что душа в клочья разорвана жалостью к несчастной девушке. Плохо было на душе, свинцово, винил себя и хотел хоть что-нибудь сделать для неё. Что? Ну, разве, как и собирался, на прощание оставит денег. Да возьмёт ли она их теперь?..
— А как вернёмся, надо будет новую выставку готовить. Негоже президенту академии одним администрированием заниматься. Художник вы у нас первейший, а класс надо подтверждать…
Белозёров поднял на Фалалеева взгляд, и верный помощник осёкся. В глазах Сергея стояли слёзы. Фалалеев чуть ли не впервые в жизни потерял дар речи. Всяким он видел начальника, но таким…
— Да не хандрите вы так, Сергей Васильевич, — взмолился наконец. — Всё понимаю… да, всё… но не надо. Пройдёт, забудется, верьте слову. Ну её к бесам, эту Францию… А знаете, что? Давайте мы с вами сейчас выпьем по стаканчику. Или по два. И папироску-другую выкурим. А там и обед, и собираться пора…
— Давай, — безучастно сказал Сергей.
Фалалеев торопливо взял со стола бутылку, разлил красное вино, подал стакан.
— За благополучное возвращение домой! — провозгласил он.
Едва успели выпить, как в дверь постучали. Не дожидаясь ответа, в комнату быстро вошёл Долгов. И почему-то вместе с ним была Жанна.
Остолбеневший от неожиданности Сергей мгновенно заметил и озабоченный вид Долгова, и крепко сжатые губы, и недобрый прищур. А Жанна была бледна, как смерть, и на художника не смотрела.
— Похоже, у нас возникли трудности, Сергей Васильевич, — заговорил Долгов отрывисто. — Совершенно, я бы сказал, неожиданные. Пришла ко мне Жанна и рассказала такое, что… Словом, я её упросил пойти к вам вместе со мной.
— Зачем? — спросил Сергей хмуро. — И что могло случиться?
— Будет лучше, если вы всё услышите ил первых уст. Повернулся к девушке. — Мадемуазель, прошу вас повторить для наших друзей то, что вы мне рассказали четверть часа назад.
— Да уж, сделайте одолжение, — пробормотал озадаченный Фалалеев. — Э-э, что это с вами, мадемуазель? На вас лица нет. Ну-ка, присядьте.
Жанна благодарно взглянула на Фалалеева и тяжело села, почти рухнула на стул. Отхлебнула вина из предложенного стакана. Негромко сказала:
— Значит, вышло так. Услышала я случайно один разговор…
Сержант Мартен пребывал в тревожном недоумении. Нещадно дымя трубкой, супил кустистые брови и морщился, словно жевал лимон без сахара.
За многолетнюю службу случалось всякое. Но чтобы вот так, дружно, вся деревня поднялась и потребовала выгнать заезжих людей… нет, такого он припомнить не мог. Не бывало такого.
Конечно, русских никто не любит. Он, Мартен, их тоже не любит. К тому же, по совпадению, после приезда художника Белозёрова произошли всякие события — и странные, и страшные. Но именно по совпадению.
Винить в этом живописца слишком глупо. И тем не менее сельчане пришли в ярость настолько, что готовы были чуть ли не пинками выставить Белозёрова из Ла Роша. Озверели, проще говоря. Было в их ненависти что-то непонятное, ненормальное, неестественное.
Чутьём старого жандарма сержант ощутил — что-то здесь не так. Никаких серьезных причин для обычного поведения жителей Ла-Роша не видел и воинственность их не понимал. Зато знал наверняка, что, пока русские не уедут, надо быть начеку.
Вчера в мэрии вроде бы договорились, что пятого мая гости беспрепятственно покинут Ла-Рош, но это ничего не значит. В деревне насчитывался десятка два босяков-дебоширов, которые мало работали, много пили и в любой момент были готовы учинить драку. По несчастью, Белозёров крепко отделал Анри Деко, а этот парень был у воинственных голодранцев кем-то вроде главаря. Простит ли он русскому выбитые зубы? Верится с трудом…
Но если с художником — гостем правительства! — что-то случится, ему, Мартену, тоже несдобровать. Это уж как дважды два. И плевать начальству, что для поддержания порядка на три окрестные деревни за всё про всё три полицейских. (А с пропажей Пифо и вовсе два.) Либо обеспечь порядок, либо топай на пенсию. А пенсии Мартен боялся. Нищенская она и скучная.
