Жанна истолковала молчание Сергея по-своему.
— А может, вы мной просто брезгуете? Деревенской девкой-то? — спросила, немного отодвинувшись. — Вы же знаменитый, богатый, у вас и женщины другие… Так я и помылась, и рубашку чистую надела, — добавила простодушно. — У меня кроме горба всё, как полагается, вы не сомневайтесь. А что горб… Ну, приладимся как-нибудь. Не откажите, мсье!
Было в её просительном тоне что-то невыразимо грустное.
— Не надо, Жанна, — пробормотал Сергей. Голова была, как в тумане. — Ну, я вас прошу… Такое только по любви полагается…
— Так я-то по любви! — шёпотом вскрикнула Жанна. — Ну, что вам стоит? Может, ещё и мужское удовольствие получите. А как уедете, так и забудете. И всё. — Сергей чувствовал её дрожь. — А у меня ребёночек родится, сынок или дочка. И я не одна буду на свете. Страшно одной-то. Поверите, иной раз утопиться хочется. У вас семья, вам не понять…
Заплакала тихо. Припала к Сергею. Была она сейчас в своей горести невозможно трогательна. Против воли рука начала гладить её густые каштановые волосы, нежную шею, худенькие плечи. Сергей вдруг почувствовал желание — и ужаснулся. Каким животным порой делает человека мужское начало! Несчастная девушка-калека… Она же ему почти в дочери годится… И Настенька, Настенька… Нельзя давать волю инстинктам… Отдёрнул ладонь, словно от ожога.
— Я очень хочу помочь тебе, Жанна, — произнёс хрипло, не очень соображая, что говорит. — Но я не могу. То есть могу, но не должен… Не должен! Я жену люблю, и не надо мне в жизни других женщин… А ты замечательная. Ты всего достойна. Бог даст, будет у тебя ещё и хороший человек, и радость, и дети…
"Господи, что я несу? Какая радость? Какой там человек в этой убогой деревушке? Вроде тех, которые хотели затащить её в кусты?"
Жанна заломила руки.
— Вы такой славный, мсье, добрый, — пролепетала, задыхаясь. — И очень счастливый. Я сразу поняла, что счастливый. И подумала, что своим счастьем вы можете со мной поделиться.
— Но я…
— Мне ведь много не надо. Крошку малую — и довольно. Собаке ведь и той кость кидают. Мне, может, на всю жизнь крошки хватило бы. Но, видно, не судьба…
И столько тоски было в сё голосе, в словах её, что у Сергея перехватило дыхание. И горло перехватило. Не мог он сейчас ничего сказать.
Когда молчание стало невыносимым, девушка поднялась. Подобрала с пола кофту, набросила.
— Пойду я, — сказала тускло. — А вы забудьте, мсье, забудьте. Не приходил к вам никто. Приснилось, и всё. Мало ли что человеку может присниться…
— Я не хочу, чтобы ты на меня обижалась, Жанна, — с трудом вымолвил Сергей. — Я друг тебе.
— Я знаю, — откликнулась девушка дрожащим голосом. — Я всё про вас знаю. Я всё ж таки дочь колдуньи. Поцелуйте меня.
Сергей встал с постели и поцеловал её в лоб — высокий, белый. Он был, как во сне. Девушка слегка улыбнулась.
— В лоб только покойников целуют. Напоследок-то… — Взяла подсвечник со стола. Освещённое свечой, лицо её словно разом постарело. — Ну, значит, так тому и быть…
— Ты о чём? — вскинулся Сергей.
— Да так, мсье, ничего особенного… А на вас я не обижаюсь. Я на себя обижаюсь. Раз уж пришла, то надо идти до конца. Я ведь могу приворожить, да так, что про горб забудете и на всю ночь моим станете. Бабкино заклинание, сильное… Хотите, прочту?
— Нет!
— А я и сама не буду, — сказала Жанна с печальной улыбкой. — Язык не повернётся, вот. Уж очень вы свою жену любите. Зачем её обижать?
С этими словами тихонько выскользнула из комнаты.
Фалалеев Сергея знал хуже, чем жена, но лучше, чем вее остальные вместе взятые. И то, что Белозёров крепко не в своей тарелке, заметил ещё во время завтрака. Мало того, что почти ничего не ест, так ещё и молчит, погружённый в свои мысли. Глаза потухшие. голос безучастный… да что это с ним? Всю ночь пил и теперь не в себе? На него непохоже. Неужто настолько переживает предстоящее изгнание из Ла-Роша?
Сам Фалалеев по этому поводу не грустил — радовался. За считаные дни деревня опостылела хуже горькой редьки. Буйные крестьяне, воющий замок, убийство одного человека, исчезновение другого, угрозы селян… что-то здесь неладно. А если откровенно, то и страшновато. Зря Марешаль настоял, чтобы дожидались министерского экипажа. Мало ли что за лишний день может случиться в этаком месте. Нет чтобы уже сегодня уехать в Орлеан на мэрском шарабане — без затей, но зато раньше. Оттуда в Париж. Тоже, конечно, чужбина, но ведь весёлая, красивая, цивилизованная. Столица! А там и домой, в Россию…
Ломая голову над причиной, по которой начальник погружён в меланхолию, Фалалеев после завтрака вышел во двор и столкнулся с Жанной. Поздоровался приветливо.
— Доброе утро, мсье, — ответила девушка еле слышно. И быстро ушла в дом.
Эге! А глаза-то у неё красные. То ли много плакала, то ли мало спала… И говорит через силу. Фалалееву вдруг пришло в голову, что если сейчас поставить рядом Белозёрова и Жанну, то подавленным видом будут они друг на друга похожи. Что за притча?
С виду забавный толстячок, Фалалеев на самом деле был человеком умным и наблюдательным. Взгляды, которые Жанна с первого дня бросала на Белозёрова и в значении которых ошибиться было невозможно, импресарио заметил сразу. Ничего удивительного, дело житейское. Как в этакого красавца не влюбиться? Тем более, что красавец благородно спас девушку от насильников.
Но вот Белозёров… Неужели он тоже увлёкся Жанной?
На первый взгляд мысль бредовая. Где знаменитый русский художник и где бедная французская девушка-горбунья? Но в облике Жанны было нечто такое, что заставляло забыть об уродстве, — чудесные глаза, роскошные волосы, нежный овал лица… С каким удовольствием (а Фалалеев это видел сам) Белозёров рисовал её на лугу в тот день, когда их выслеживал Звездилов! Много ли надо художнику, человеку романтического склада, чтобы заинтересоваться девушкой — равно необычной и несчастной?
Дойдя до этой мысли, Фалалеев потряс головой. И всё-таки бред. Будь Жанна даже не служанкой, а герцогиней, у Сергея Васильевича есть Настасья Петровна. Уж Фалалеев-то знал, насколько Белозёров любит жену. Точка.
Но как же тогда объяснить обоюдную меланхолию начальника и девушки накануне отъезда? Неужто всё-таки не точка, а многоточие?
Не нравилось это Фалалееву, совсем не нравилось. Холостой и бездетный, он был всей душой привязан к Белозёровым и в глубине души относился к ним, как если бы они приходились ему родными. Безмерно уважал прекрасную и добрую Настасью Петровну. почитал (хотя и робел порой!) строгую Авдотью Семёновну, любил шумных и шаловливых мальчишек и всякий раз, бывая в доме, баловал их игрушками и конфетами. Что уж говорить о Сергее Васильевиче, который когда-то вытащил его, Фалалеева, из пьяного болота, приспособил к выгодному делу и всегда был не только начальником, но и товарищем!
И до чего же неприятно было сейчас подозревать Белозёрова в интрижке, в минутном увлечении… Оно, конечно, завтра всё закончится. Сядут в экипаж и покатят в Орлеан, а оттуда в Париж. Ещё недели две-три, и жизнь, с возвращением домой, войдёт в привычную колею. Быстрей бы… А пока не надо Белозёрову тосковать одному. Надо побыть с ним, отвлечь беседой, выпить, наконец. Можно и Долгова с Марешалем пригласить. Всё же предстоит встреча с французским президентом. Есть о чём поговорить…
Размышляя об этом, Фалалеев увидел, что калитка в увитой плющом ограде открывается и во двор гостиницы степенно входит пожилая женщина с узелком в руке. Лицо её показалось знакомым. Ну, конечно! То была вдова Прежан из Сен-Робера, у которой квартировал покойный Звездилов. Фалалеев вежливо поклонился.
— Доброго здоровья, мсье Фалалеев, — откликнулась вдова. Голос был низкий, грубый.
Фалалеев удивился. Вроде бы, когда были в доме у вдовы, он не представлялся. Хотя, может быть, его кто-то окликнул при женщине, та и запомнила… Неважно.
— Каким ветром в наших краях, мадам? — полюбопытствовал для продолжения разговора.
