— Увы, дела не в интригах, сир! Скажем так — не только в интригах. Печально, что Петр снова открыл военные действия. Он уже в Финляндии — вашем коронном владении. Он берет одну за другой тамошние ваши твердыни. Он движет армии и в Германию, намереваясь окончательно разорить Померанию…
Грохнуло, точно гренадер бросил гранату. Шпар мотнул головой, но не удивился: да, да! Он опять в ярости хлестнул тростью по черному дереву стола. И опять, конечно, ушиб руку…
— Я должен быть там! — фальцетом, уже ни с чем не считаясь, закричал король. — Ия буду там! Но — деньги, деньги! Мне нужны деньги, а эти скряги…
— Ваше величество! — торопливо до бесцеремонности перебил
— его француз. — Умоляю вас!.. Два мешка дукатов со мной. Они там, в карете! Вы сможете путешествовать как подобает монарху! Генералы Шпар и Лангерскрон будут сопровождать вас… Венгрия, Германия… Нет, нет, в Польше вам нет смысла появляться. Графу — он выедет раньше — доверьте важнейшие депеши… Умоляю вас, ваше величество, — располагайте мною…
Несколько секунд из-за двери еще доносились быстрые яростные шаги. Потом все стихло: он остановился.
— Благодарю вас, господа! — расслышал Шпар, уже поднимаясь, чтобы оказаться вовремя у распахнутой толчком двери. — Благодарю! К вечеру нужные бумаги будут готовы. Я не задержусь и сам. Моя страна и мои шведы скоро увидят меня там… В Стокгольме!
Глава 22
УТОПЛЕННАЯ КОЛОКОЛЬНЯ
Все русские деревни по реке Неве и у Невской губы залива прозывались по-старинному, еще по-новгородски: Спасовщина, где прославленная церковь Спаса; Власовщина, в честь какого-то Власа, первого поставившего здесь свою избенку; Козловщина, кто говорил — в память не в меру бодливого козла, прославившегося своей прытью на всю округу, а кто — по церкви козелыцанской чудотворной богоматери.
Деревня Фроловщина на берегу Финского залива называлась еще и деревней Враловщиной, будто бы потому, что шведские амтманы, то есть чиновники, никак не могли справиться с варварским языком русовитов. Шведов из этих мест прогнали, а прозвище так и прилепилось. Из-за старосты. Сколь ни хитер был амтман, а староста той деревни умел ему так врать, что всегда амтмана оставлял в дураках. И шведов прогнали, и староста другой был, а прозвание осталось, потому что и новый староста был под стать старому.
Старостой теперь здесь был Ивашка Мохнатый, мужичок хитрющий, изворотливого ума, придумщик. Другого такого не скоро сыщешь. Мохнатым его прозвали за необыкновенную ширь бороды, свисавшей на грудь будто волосяной фартук. Завеса пегих волос закрывала и лоб до самых глаз, и уши, и шею и только, если взглянуть сверху, на начинавшуюся плешь, видно было, что под волосами и бородой живой человек.
Злые ветры нынешней зимой вовсе замели деревню снегом, взгромоздили сугробы чуть не до крыш. Мужички не горевали: так и теплее, и реже забредет в деревню какой посторонний, не тутошний. Не тутошних не любили, побаивались. Побирушки — их всегда хватало — не в счет, а вот кто по государевой службе, те — сущая напасть. То гонят мужиков возить клади, то требуют подати на войну, а то еще что-нибудь. Вот и тут проявлялись таланты Ивашки Мохнатого. Умел прикидываться эдаким зайчишкой пуганым, простачком, а сам незаметно наплетет, нахитрит, наврет с три короба. Упоит казенного человека домашней брагой, так что с неделю в мозгах одна муть, сунет ему малую толику и сплавит с миром.
В эту памятную ночь в самую предрассветную пору, когда в избах только храп с печи и даже махонькие ребята в зыбках, накричавшись до изнеможения, сладко спят, не чуя, как их жрут всякие домашние насекомые, вдруг разом по всей деревне взлаяли собаки. Староста с перепугу долго не мог попасть непослушными ступнями в валенки, едва успел накинуть прямо на исподнее шубейку. Даже ошибся, хватил не свою, а жёнкину, не достававшую и до колен. А в дверь уже бухали кулачищем, под окнами ржали кони, сани, раскатясь на повороте, стукнули о мерзлый тын, повалили часть кольев.
— Милостивцы, кормильцы… — привычно бормотал Ивашка, отодвигая дверной брус. Сам мысленно прикидывал: «Вот напасть! Никак цельный обоз леший пригнал?»
Дверь рванули. Вместе с клубами пара в избу ввалился рослый дядя в кожухе, но в форменной солдатской шапке треуголке, обшитой потертым галуном. С трудом шевеля застывшими губами, над которыми грозно торчали в стороны огромные усищи — каждый ус с большую морковь — гаркнул:
— А ну, кто здесь голова? Шевелись быстро. Господина ахфи- цера устрой, коням сена, солдат по квартирам…
Ивашка понял: на этот раз прижмут. У царя Петра вот эдакие- то усачи с сизыми от бритья мордами самые что ни есть зловредные.
Управились со всем не больно скоро. Во всей деревне таких дворов, чтоб годились для гостей, хоть и солдатского звания, раз, два и обчелся. В иные дворы Ивашка и не сворачивал, столь бедно жили. Офицера пришлось поместить у себя, в новую, летом только срубленную горницу. Староста недавно женил сына, полагал здесь поселить молодых. Для такого спешного случая сноху согнали к бабке, пущай пока вместе. Сына же дома не было, еще с осени взяли с конем в Питер, по казенной надобе.
Разместив последнего из прибывших, Ивашка медленно побрел восвояси. Уж и рассвело. На деревенской улице уютно пахло дымком и свежепеченным хлебом.
— Вот теперь бабам работенка… Новую ораву накорми, а жрать- то поди горазды. Опять же ахфицер… Какая ему еда? Может особая?
Староста вдруг остановился, разинул рот. В голове шевельнулось давнее, полузабытое… Будто он его где-то уже видал? Обличье и голос… Ну, ей-ей, знакомые.
Запустив пятерню под бороду, поскреб кадык, стал вспоминать. Может, подати приезжал выколачивать? Не… Податной был низенький, пузатый, все лез драться. А этот, похоже, смирен. Когда отводил его на квартиру, молча шагал сзади, только снег скрип-скрип… Лишь один раз задержался. А чего задержался? Лодку увидел. Тоже нашел диво — лодок-то в кажном дворе… Живем при море, рыбой и промышляем. Лодки-то тьфу: на ребра толстые сучья с развилками, на обшивку доски… Засмоли — и рыбачь! Лодка… Ивашка вдруг все вспомнил, даже поперхнулся морозным воздухом.
Так это ж тот, с потопшего корабля! Ух ты! Ну и ночка тогда была! Ветрище, дождь так и секет, волны на берег лезут, чуть не к крайним избам подбираются. А на море-то вдруг бух да бух! Пушка! Еще какой-то сигнальный огонь зажгли, при нем паруса так и засверкали. Ну, мужички и сообразили: беда, надоть плыть, выручать. А может, и поживиться чем. Только ничего этого не пришлось. Пока собирались, корабль задрал кверху золоченую корму, повалился набок, лег парусами на волны. Потом корабельные-то рассказывали, будто его всего нечистой силой изнутри расперло, оттого он сразу и лопнул.
