самое важное дело: монумент охранять, чтобы всё вокруг него в порядке было.
Дьячок обрадовано вскочил с места.
— Каждый день, батюшка?
— Каждый божий день. А коли заметишь какую неисправность, немедля докладывай мне через дежурного адъютанта моего.
Дьячок бросился на колени, опять обхватил ноги светлейшего.
— Благодарствую, батюшка! Господь твои добрые дела не забудет!
Потёмкин недовольно расцепил его руки.
— Ну, хорош в ногах-то валяться! Дальше слушай… Жалованье твоё будет из моих доходов по смотрительскому рангу, кроме того, за мой счёт будет тебе и стол, и квартира. Я сегодня же распоряжусь, чтобы после не забыть… Вот Денис Иваныч напомнит, коли из головы вылетит… А как в платье смотрителя оденешься, так и на пост ступай. После караульню тебе сделают, чтоб было, где укрыться от дождя…
Дьячок, которого он поставил подле себя на ноги, закивал.
— Вот уважил старика, вот спасибо-то…
Потёмкин, приобняв его за плечи, повлёк дьячка к дверям.
— А теперь ступай… Дела у нас с Денисом Иванычем… Мешок свой забери, последние пожитки потеряешь…
Дьячок спохватился.
— Так то не пожитки, батюшка, пожитки все на мне…То я тебе морковочки да репки принес прямо с огорода своего… Помню, что ты с измальства морковку любил…
— Ну, спасибо, старик, уважил. Мешок на кухню отдай… Растрогал ты меня, так и заплакать недолго…
Единственный глаз светлейшего, и впрямь, повлажнел.
— Ступай! Свидимся ещё…
Дьячок ушёл, кланяясь до земли. Потёмкин промокнул глаз и вдруг вспомнил.
— Слушай, Денис Иваныч… Говорила мне государыня, что поручение тебе дала: трагедию о монументе написать… Что скажешь?
— Что Вы, Григорий Александрович! Запамятовала императрица — то не обо мне была речь… Разве я на Шекспеара похож?
Потёмкин лукаво взглянул на него, погрозил пальцем.
— Нимало… На память-то императрица не жалуется, но я с тобой согласен, взгляд у тебя совсем не тот, чтоб трагедии писать… О том ей и доложу.
Фон-Визин перекрестился, вздохнув с облегчением.
— Премного буду благодарен… Прямо гора с плеч…
— Жаль только, что финал для той трагедии, который сама жизнь написала, отличный финал, право слово, пропадёт втуне… Знаешь ли, Пётр Иваныч Мелиссино из Греции вернулся?
— Я его видел давеча мельком, не разговаривали ещё… Завтра на обед приглашён…
— Ну, так он тебе подробности расскажет, а я пока только в общих словах поднесу… Был наш Мелиссино на острове Кефалония, решил посетить родину батюшки своего… И нежданно-негаданно нашёл он там следы одного общего вашего знакомца…
— Неужто Ласкари? — Поразился Фон-Визин.
— Его самого… Только там он известен под другим именем — графа Карбури… Я в подробностях его похождения от матушки знаю, сам-то его всего несколько раз видел… Так вот, этот ваш граф Карбури во Франции недолго продержался, французы таких выскочек не любят… Уехал он на свою Кефалонию, там скупил на деньги в России приобретённые, огромные плантации сахарного тростника… Но вскорости убили его свои же работники, живодёром был, говорят, страшным, да и корыстью своей всех обездолил. Вот такие, брат, известия… Ну, а теперь — читай своего «Недоросля». Не томи!
Фон-Визин открыл свою тетрадь.
А на Петровской площади взлетал на крутую скалу бронзовый конь Фальконета.
И маленькая фигурка старого дьячка в смотрительской одежде мелькала где-то у его подножия.
