Укрывшись щитами, храбры побежали по стене, крича:
– Доброгаста нам! Прочь предателя Ратибора! Гоните его.
Они схватились с поднявшимися на стену печенегами, рубили их, сбрасывали вниз, криками подбадривая друг друга, спешили туда, где слабела защита. Улеб, вскружив над головой дубовую, утыканную гвоздями палицу, обрушил ее на степняков – обдало горячими брызгами; Яромир, настойчиво тесня двоих, принудил их спрыгнуть…
Тороп приложился к отверстию в стене:
– Гоните Одежку, люди! Нарядник Самваты – Доброгаст. Хватит боярам владычествовать над нами!
Его слабый голос громом загрохотал по глиняным трубам в стене, пошел оповещать крепость.
– Хватит! – отозвались люди издалека. – Подавайте нам этого Доброго Гаста!
А печенегов все не убывало. Будто чудище о семи головах из старого сказа (отрубишь голову, другая вырастает) лезло на Самвату. Тоскливо поющие стрелы, людские, охрипшие голоса, звон доспехов, скрежет сталкивающихся клинков и тупые, гулкие удары тарана – все слилось в невообразимый гул.
С каждой минутой все труднее приходилось киевлянам. Уже много их полегло за «дело всей земли». У подножия дуба склонился кривой оружейник над товарищем.
– Братила!.. Братила! Ах, чтоб тебя шлепнуло, глухарь проклятый, ты отзовешься аль нет! – в разгаре приступа послышался голос на лестнице у ворот.
– Братилко! Леший тебя заде… – звавший не кончил, сердцем почуял что-то недоброе. Он бегом бросился на дощатый помост.
Братила лежал вниз лицом, тихий, неподвижный и уже совершенно похолодевший.
– А, проклятье! Убили брюхана моего, достали Братилу.
Он яростно взметнулся над заборолами.
– Удержите, остановите! – воскликнули на воротах, но остановить его было невозможно.
Бросился он на ближнюю лестницу, вцепившись в распущенную косу печенега, оттолкнулся ногами и повалился вместе с ним под стену.
Ощущался сладковатый запах испарений и крови. Мелькали перед глазами чужие страшные лица, искаженные, свирепые.
– Гей, гей! Не слабеть… – снова появился Ратибор Одежка, бледный, бескровный, – во славу отчизны нашей!
– Пошел прочь, боярин, – дерзко ответил кто-то, – у тебя своя отчизна, а у нас, бедняков, своя.
– Гоните его! – обозлился Волчий хвост. – В шею предателя! – он швырнул камнем в Ратиборова коня, и тот поскакал прочь.
– Где Доброгаст? Куда девался Доброгаст?
– Здесь я, здесь! – показался на коне Доброгаст: кольчуга разрублена на спине, щит утыкан обломанными стрелами. – У Северных ворот был, гостинец привез печенегам…
Бешено подкатила тройка, едва не опрокинув телегу, стала. Дымились на ней берестяные коробы, полные извести…
На Самвате появились женщины. Замелькали повсюду пестрые летники и яркие платки – будто цветы поплыли по грязной и бурной реке.
– Девоньки, – кричала одна из них, красивая, рослая, с косой, перехваченной медным обручем, – не попробуют волки баранины… вот им… вот им!
– Чтоб вам околеть всем печенежкам немытым! Чтоб вам жилы раздернуло и животы вспучило… Чтоб вас всех ветром сдуло в Словуту! – ругалась другая, стреляя из лука.
– Стойте крепко, дети! Дружно держитесь, – трусил на лошади вельможа Блуд, прикрываясь от солнца лопухом, – насмерть стойте за Святослава!
– А, немочь ему в бок! – взголосил кто-то отчаянно. – Бросил нас на растерзание…
Обозленные первыми неудачами, степняки удвоили натиск. Десятками показались они на Самвате. Киевляне дрались, не жалея себя: ломали мечи, топоры, колья; бросаясь врукопашную, действовали кривыми засапожными ножами и кулаками.
К Доброгасту кто-то на секунду прильнул разгоряченным телом, стукнулось сердце о сердце, и сладко заныло под ложечкой.
– Судислава!
– Я…
– Ты здесь?
– Да… Я хочу тебе все объяснить… – Глянули влажные счастливые глаза из-под щита ивовой плетенки.
Сила-силища вошла в мускулы, но Доброгаста отбросили в одну сторону, девушку – в другую.
– Судислава! – громко крикнул он.
– Я… – отозвалась она издалека.
– Ты здесь?
– Да!.. Прости меня, любимый, прости!..
«Вз-трр! Трах!» – скрестился Доброгастов меч с печенежской саблей, и через минуту с меча частыми каплями, как роса с крыши, побежала кровь.
Доброгаст приказал сыпать на головы осаждавшим добытую им известь. Результат оказался самым неожиданным. Высыпаемая из берестовых коробов известь ядовитыми клубами опускалась на беснующиеся полчища. Поднимаемая движением воздуха, разносилась по всему войску, оседала на мокрых от пота лицах, попадала за одежду, разъедала глаза.
– Вот вам, бездушные твари!.. Вот вам!.. Поперхнитесь, задохнитесь все до единого!.. – взвизгивали бабы, вытряхивая коробы.
Дрогнули печенеги, бросили оружие; растирая кулаками глаза и крича, растерянно топтались на месте. Задние ряды еще напирали, а передние, уже показав спины, стали отступать к берегу Днепра.
Только тогда увидели киевляне, что солнце совсем склонилось к западу – багровое, в путанице облаков, подперевшее небо копьями лучей.
Как-то сразу стало тихо-тихо; зашумело крыльями, обвевая желтые лица поверженных, черное воронье.
Дым от многочисленных печенежских костров поднимался столбами.
Передохнули, отерли пот, и снова заклокотал город, но уже приглушенно, как кипящий котел над костром. Жены разыскивали мужей, отцы – детей; завыли, заголосили бабы, выводили нутряными голосами древние напевы причитаний:
– На кого ты, красный мой, обнадеялся. И на кого ты оположился, что покинул меня, горе-горькую. И что стану делать, горемычная? Не с кем-то мне слова молвить… Нет у тебя в ногах хоженьица, а в руках – маханьица, в языке-то – говореньица…
Собирали убитых, свозили их к валу детинца, складывали рядами – ряд трупов, ряд дров – и зажигали. Попрощались храбры с Бурчимухой, которого нашли под Кучинской горой, разгладили ему бороду, обложили поленьями. Покатилась с неба звезда – умер русский человек. Буслай смахнул с лихого уса соленую слезу. Яромир утешал Торопа, беспомощного, смешного в его короткой рваной кольчуге; Улеб часто моргал глазами.
– Теперь… только во сне увидим его, – выдавил Тороп и не сдержал рыданий, покривил рот, растирая кулаками красные глаза.
Грустные вернулись на Самвату. Там спали, подперев взлохмаченные головы могучими кулаками, разбросав ноги по мураве, придерживая рукояти мечей. Густой храп разносился по крепости, да изредка кое-кто вскрикивал, бредя войной. Тускло, призрачно блестели доспехи, отсвечивали медные щиты. Тополя стояли безмолвные, тонкие, похожие на кисти, которыми, лукавый Стрибог расписывает небо. Дозорные ходили по стене, зажигали факелы и бросали их во тьму, освещая каждый клочок земли, где мог притаиться кочевник.
Прислонившись к дереву, боролся с одолевавшей дремотой Гусиная лапка. Голова гончара бессильно падала на грудь, глаза закрывались сами собой. Подле него примостился внук. Он теребил засыпавшего, дергал его за рукав:
– Дедушка, дедко! Очнись, говорят тебе… если печенеги в город войдут, что тогда!
– Что-о тогда-а? – открывая глаза, тянул Гусиная лапка. – В детинец пойдем, засядем…
– Ну, а если они в детинец войдут, тогда что? – спрашивал мальчуган, смотря тревожными глазами.
– То-о-гда что-о? Тогда в хоромах засядем, – тянул старик.
– А ежели они в хоромы войдут? – не унимался мальчик. – Тогда что?
– То-о-гда…
Гончар поискал в сонной дреме ответа, но не нашел, поэтому открыл глаза и сказал просто:
– Тогда смерть.
– Как же это, дедко? – затаив дыхание и расширив глаза, спросил внук.
– А вот так… – повалился в траву Гусиная лапка и захрапел.
– Значит, это как сон, – прошептал мальчик.
Храбры зажгли костер, бросили в него пахучей травы, завели разговор, вспоминая прошлое.
Неподалеку мелодично звякнула струна, и задушевный голос запел песню. В темноте обрисовалась тонкая фигура гусляра.
– Ступай сюда, Будимир, садись к огню, – позвал его Волчий хвост.
